По дороге я сказал Дивни:
— Где вы были все время?
— Делал большое дело, — ответил он.
Я подумал, что он имеет в виду определенную нужду, и сказал:
— Вы могли бы, конечно, потерпеть и сходить потом.
— Это не то, что вы думаете, — ответил он.
— Ящик у вас?
Тут он обратил ко мне лицо, скривил его и положил палец на губу.
— Не так громко, — прошептал он. — Он в безопасном месте.
— Но где?
Его единственным ответом мне был палец, еще тверже прижатый к губе, и длинный шипящий звук. Этим он давал понять, что упоминание о ящике даже шепотом — самое глупое и опрометчивое изо всех возможных для меня действий.
Когда мы дошли до дому, он отправился помыться и надел один из своих нескольких воскресных синих костюмов. Вернувшись туда, где сидел я, жалкая фигура у кухонного огня, он приблизился ко мне с очень серьезным лицом, указал пальцем в окно и крикнул:
— Это случайно не ваш сверток на дороге? Потом он испустил вопль смеха, казалось
расслабивший все его тело, обративший глаза во лбу его в воду и сотрясший весь дом. Окончив, он вытер с лица слезы, вышел в лавку и издал звук, который можно издать, только быстро вытащив пробку из бутылки виски.
За последовавшие недели я спросил у него, где ящик, сто раз тысячью различных способов. Он ни разу не отвечал одинаково, но ответ был всегда один и тот же. В очень безопасном месте. Пока все не уляжется, чем меньше об этом говорить, тем лучше. Я глух и нем. Настанет срок — отыщется. По сохранности это место выше Английского банка. Грядут славные времена. Было бы жаль все испортить поспешностью или нетерпением.
Вот почему мы с Джоном Дивни стали неразлучными друзьями, и вот почему я ни разу за три года не выпустил его из виду. Я знал, что он, грабящий меня в моем собственном кабаке (грабящий даже моих посетителей) и погубивший мою ферму, достаточно бесчестен, чтобы, представься ему возможность, украсть мою долю денег Мэтерса и сбежать. Я знал, что не может быть никакой необходимости ждать, «пока все уляжется», ибо исчезновение старика было едва замечено. Говорили, что он злой человек с заскоком и что уехать, никому не сказавшись, как раз в его характере.
Если я не ошибаюсь, я уже говорил, что отношения своеобразной физической близости, установившиеся между мной и Дивни, становились все более невыносимыми. В последние месяцы я надеялся спровоцировать его на вынужденную капитуляцию, делая свое общество нестерпимо близким и неумолимым, но в то же время стал носить при себе небольшой пистолетик на случай столкновения. Одним воскресным вечером, когда мы оба сидели на кухне — оба, кстати, по одну и ту же сторону от огня, — он вынул изо рта трубку и повернулся ко мне.