— А знаешь что, по моему мнению, нужно делать с насильниками?
Я мотаю головой. Останавливаюсь, когда она снова запихивает дуло мне в рот. Оно стучит о зубы и холодком ложится на язык.
Пытаюсь попросить, чтобы она ничего не делала, но пистолет глушит меня.
Когда я чувствую, что лезвие очерчивает круг вокруг моего пениса, меня прошибает пот. О Господи. О Господи Иисусе. Я смотрю в небо, но никто не приходит ко мне на помощь.
Я сжимаю кулаки и дергаю за наручники, но они не поддаются, а проклятое дерево не падает. Запрокидываю голову и не знаю, должен ли чувствовать облегчение от того, что не вижу, что она делает. Хочется начать брыкаться и пинать ее ногами, но в данный момент эта идея никуда не годится.
Пытаюсь кричать, но проклятый пистолет западает в самое горло и провоцирует рвотные позывы. Мой крик превращается в булькающий гогочущий звук, сопровождающийся звуком стучащих о дуло зубов. Я чувствую, как кожа по всему телу сжимается, и мне чертовски холодно, несмотря на то что я покрыт потом. Из глаз брызгают слезы и стекают по вискам. Лезвие давит все сильнее, но я ничего не могу с этим поделать. Это безумие. Только я решаю, кому жить, а кому умирать. Пытаюсь вдавить задницу поглубже в землю, но земля не поддается.
В голове мелькают кадры моего отрезанного члена, отброшенного в сторону, и они похожи на кадры из старого фильма. Зажмуриваю глаза и пытаюсь промотать кадры в обратном порядке, чтобы член вернулся на место, и нож отодвинулся, и наручники были сняты. Чувствую, как из желудка поднимается рвотная масса, но она как будто упирается мне в сердце. Все мое тело бьет жесткая дрожь, и ноги сводит судорогой. Не понимаю, как человек можно быть таким жестоким.
Я все больше холодею и не знаю, хочу ли я умереть. Проблема в том, что я не хочу умирать. Я ведь столько всего могу дать. Я не хочу умирать и не хочу, чтобы она помогла мне в этом, но лучше уж умереть, чем жить с оторванным членом.
Глаза снова заливают слезы, и я громко всхлипываю. Пытаюсь какими-то хныкающими звуками молить ее о пощаде, но она не обращает внимания.
Потом внезапно убирает нож.
Я смаргиваю слезы. Слезы боли становятся слезами облегчения. Она меня отпустит, а потом поплатится за все это. Она будет умирать медленно и мучительно, хотя в данный момент я еще не знаю, как. Пытаюсь поблагодарить ее, поблагодарить Бога, но она по-прежнему держит проклятый пистолет у меня во рту.
Она залезает в свою сумочку и что-то вытаскивает. И вдруг я понимаю, что сейчас все станет еще хуже.
Помню, как однажды, будучи подростком, я играл в школе в крикет. Спорт мне никогда особо не нравился, но если им не заниматься, тебя запихивают на какие-нибудь курсы для педиков, типа основы искусств или шитья. Крикет был не слишком интересным занятием, но по сравнению с занятиями по готовке и вязанию он выигрывал. Однажды — и воспоминание об этом дне до сих пор приводит меня в ужас — кто-то сильно ударил мячиком в мою сторону. Я не успел среагировать руками, поэтому мяч приняла моя промежность, сэкономив четыре очка команде. Я тут же свалился, превратившись в комок вопящей боли, и игра остановилась минут на двадцать, пока меня не смогли перекатить на носилки и унести с поля под язвительные насмешки одноклассников. Мои яйца посинели и вспухли. Если бы это был мультик, их бы нарисовали в виде мигающих лампочек, как будто по ним заехали молотком. Я не ходил в школу четыре дня, и, несмотря на то, что говорить я не мог, меня постоянно рвало. Насмешки, которым я подвергался последующие несколько месяцев по сравнению с этой болью были ничто. Издевались и мальчишки, но особенно старались девчонки. Они дразнили меня и обзывали «крутые яйца». Девочки так и не забыли того случая. Я проучился в школе еще пять лет, а они так и не забыли.