Рисса сидела на одном из холмов и наслаждалась ощущениями.
Память не говорила ей, откуда она здесь и что случилось несколько дней тому назад. Смутный туман скрывал это знание. Вглядываясь в этот туман, она не видела ничего, кроме причудливо изменяющихся форм, эха знания, нечетких контуров. Она знала, как ее зовут и где родилась, кто ее воспитывал и обучал.
И все.
Впрочем, пока ее это не беспокоило. Окружающий мир обрушивался на нее невероятно богатым изобилием красок, цветов, ощущений любого рода. Она осознала, что незадолго до того пребывала в месте, где все — по сравнению с этой долиной — было менее четким, менее настоящим, менее заметным. Ее ощущения были сродни ощущениям умирающего от голода, которого выхватили из бесплодной пустыни, вволю накормили и вернули в нормальный, дружественный мир. Нереальность. Эйфория. Энергия, бьющая через край.
Она попыталась увидеть здешнюю астральную проекцию, сосредоточилась… и увидела все ту же долину. В точности все то же. Попыталась вернуться «назад» — и вновь тот же холм, та же рощица неподалеку, ручеек, что журчал за ее спиной, и щебет птиц. Поразительно, не правда ли?
Только отсутствующая память о прошлом мешала ей, вызывала беспокойство. Тем не менее еды здесь было вдоволь — множество мелких грызунов, змей, птиц; ее магический дар постепенно восстанавливался, и туман, застилающий минувшее, постепенно разрежался. Названия и образы еще не обрели четких форм, но вот-вот их обретут.
До той поры все, чем имело смысл заниматься, — сидеть и медитировать и упражняться. В конце концов, она — Наблюдатель. И хотя здесь и не было места ничему подозрительному, ни тело, ни мозг не должны расслабляться.
День сменялся днем, ночь — ночью. Нламинер брел куда-то (компаса с собой не было, а солнце вставало каждый раз там, где ему вздумается), и конца не было этим холмам. Он мог поручиться за то, что не остается на месте. На каждом холме, где он останавливался, чтобы заночевать, оставлялся знак: несколько вбитых в землю колышков, что приходилось достаточно долго обтесывать невероятно тупым ножом.
Следовало бы хорошенько наказать тех, кто доводит свое имущество до такого состояния. Нламинер думал об этом всякий раз, как смотрел на затупленное, со множеством зазубрин лезвие, которое, вероятно, несколько лет не знало точильного камня и которое никогда не вытирали. «Не может быть, чтобы это было моим!» Впрочем, на поясе все равно ничего больше не было.
В других отношениях все так же было достаточно просто.
С водой был полный порядок: ручьи то и дело попадались на глаза. Единственное, что омрачало жизнь, была строгая диета из ягод и кореньев. Никакого приличного оружия, способного поразить птицу или зверя, он не смог соорудить. Равно как и способа развести костер: ни камушка до сих пор не попадалось на его пути. То, что у него были огромные клыки, вроде бы свидетельствовало о том, что предки его были хищниками… однако есть сырое мясо он сможет только в самом крайнем случае.