Пессимисты глубже и ярче их приблизительно настолько, насколько «Ад» Данте глубже и ярче «Рая»… «Где великий человек открывает свои мысли, там Голгофа», — говорит Гейне. «Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселия» — сказал Екклезиаст.
Необходимо исчерпывающе и всесторонне прочувствовать и продумать провозглашенную совершеннейшими религиями истину, что «мир во зле лежит».
И только тогда, — по иному, по новому, — можно преодолеть пессимизм, сохраняя его как ступень к высшему знанию и не отказываясь от него в отношении к миру, лежащему во зле. «В горе счастья ищи» — учил старец Зосима Алешу Карамазова.
«Прекрасное выше, чем доброе: прекрасное заключает в себе доброе» (Гете). Этот афоризм можно противопоставить упрекам в «аморально-эстетическом» подходе к историческим и политическим проблемам (Цуриков по моему адресу на евразийском диспуте в Праге).
Теперь часто говорят о «сверхэтике», о «гиперэтике». Гете и Ницше предуказали новую таблицу ценностей, ориентированную на красоте («гармонии»), как высшем и плодотворнейшем принципе. Наш Вл. Соловьев отводил «теургии» главу угла положительного миросозерцания. Достоевский утверждал, что именно Красота спасет мир.
Нельзя противополагать этику эстетике: эстетические категории не отвергают, а «снимают», «отменяют» этические, претворяя их в себе. Они проникают глубже, и часто то, что «иррационально» для морального сознания, может быть освоено, уяснено эстетическим.
Впрочем, в настоящее время сама нравственная философия преодолевает рационалистический морализм «правил поведения», которыми полонил ее Кант…
Политика, история, государство — предметы познания, не поддающиеся отвлеченному этическому подходу, не исчерпывающиеся им. В частности, «великие люди» почти сплошь представляются «злодеями» бедному и выхолощенному анализу абстрактной «совести». Вспомните отношение Толстого к Наполеону. Толстой вообще очень характерен как представитель последовательно «этической» трактовки истории и культуры. И не случайно его «трактовка» есть сплошное «отрицание» и той, и другой.
Худо, когда государственный деятель, подобно Керенскому, занимается больше «спасением души», нежели государства: он не спасет ни государства, ни души.
Аристотель называл политику «наиболее могущественной и архитектонической наукою». Часто и не без основания в политике видят «грязное ремесло». Но в то же время она, пожалуй, возвышеннейшая функция человека и человеческого общества. Один современный автор усматривает в ней «практическую социологию»: «чтобы политик мог с успехом заниматься своим делом, он должен быть и ученым, и художником, ибо политика и морально, и материально является наиболее высоким занятием: она одновременно и наука, и искусство» (Бенеш, «Речи и статьи»).