Всегда характерная для России напряженная устремленность к огромным, всемирно-историческим свершениям и целям есть, неоспоримо, знак величия и народа ее, и государства. Но все же основная ныне и очередная ее задача — преодоление порока, отмеченного Ключевским. Хочется верить, что великая социальная перегруппировка, данная в революции, облегчит выполнение этой задачи: народ возмужал, возросла его непосредственная активность. Путь оздоровления — в развитии «подъемной силы народного духа» до уровня большого государственного стиля. Нужно народу подняться до государства, — иначе государству придется свертываться до реальных возможностей народа. Вероятнее всего, неизбежны параллельно оба эти процесса, причем и в том, и в другом руководящая роль выпадает, конечно, на долю государства, его целесознающей, направляющей и ответственной деятельности.
Внешняя политика Советской России руководствуется необъятными «интересами человечества». Ее экономическая политика преследует также большую идейную цель — осуществление социализма, и этой цели, как чему-то самодовлеющему и священному, принципиально подчиняются непосредственные интересы национального хозяйства.
Отсюда явствует, что, поскольку государственная власть принуждается умерить свой размах, дабы согласовать его с внутренним ростом народа, — двойной путь указуется ей:
— Локализация отечества и секуляризация хозяйства.
Бухарин величает меня «Пиндаром великороссийского фашизма» и объявляет национал-большевизм «теорией, стратегией, тактикой российского фашистского цезаризма» («Цезаризм», с. 24 и 44). Прав ли он?
Нет, неправ. «Русский фашизм» прочно законтрактован Марковым Вторым, пражской «школой фашизма», эмигрантскими офицерами-врангелевцами, великим князем Николаем Николаевичем. Пускай они и будут «русскими фашистами»… на чужеземной земле.
Зачем нам фашизм, раз у нас есть… большевизм? Видно, суженого конем не объедешь. Тут не случай, тут — судьба. И не дано менять, как перчатки, историей суженный пут. «Per aspera ad astra» — говаривали в былое время любители «поговорить красиво».
Конечно, русский большевизм и итальянский фашизм — явления родственные, знамения некоей новой эпохи. Они ненавидят друг друга «ненавистью братьев». И тот, и другой — вестники «цезаризма», звучащего где-то далеко, туманной «музыкой будущего». В этой музыке — мотивы и фашизма, и большевизма: она объемлет их в себе, «примиряет» их (не в лозунгах «мирного обновления», а в категориях диалектики). Как это произойдет реально — сейчас невозможно предвидеть. Но «предчувствовать», что этот музыкальный синтез должен произойти, — уже позволительно.