Шумит берег громкими шутками, шлепаньем босых ног, сдержанным разноязыким говором толпы, сухим стуком сваливаемого в кучи трофейного оружия.
— Какое сегодня число?
— Двадцать шестое. А что?
— Пятый день воюем.
— Только пятый?
Протасова поражает эта простая мысль. Бывало, месяц пройдет — и вспомнить нечего. А тут! Он перебирает в памяти час за часом трагичное и радостное, что было в эти дни: черный монитор на блескучей глади Дуная, последний всплеск взрыва перед форштевнем, рев самолетов над притихшим базаром, короткий перехлест выстрелов у вражеского пикета, сверкающий серпантин трасс над темной водой. Он вспоминает лица павших и живых и вдруг замирает от нового для себя чувства тоски и нежности. Даяна! Протасов достает удостоверение личности, долго разглядывает чернильный штамп и прикидывает, когда сможет снова увидеть свою Даяну. Завтра? Или придется мучиться несколько дней?
Он еще не знает, что разлука эта — на годы. Что на пути к Даяне будут Одесса, Севастополь, Новороссийск — сотни боев, тысячи километров фронтовых дорог.
Он не знает, что эти первые победы будут вспоминаться ему в самые трудные минуты, что они не заслонятся лавиной грозовых дней, не забудутся. Потому что здесь, на Дунае, несмотря на непрерывные контратаки противника, десантники не отступят. Они отойдут лишь много дней спустя, подчинившись приказу командования, учитывающему интересы всего огромного фронта.
— Шурануть бы вверх по Дунаю. Чтоб знали наших!
Суржиков потягивается, хлопает ладонью по гулким доскам рубки.
— Ты мне катер не ломай. В госпиталь отправлю, — говорит Протасов. И добавляет мечтательно: — Еще шуранем.
— Когда?
— В свое время.
Он говорит это не в утешение матросу, в совершенной уверенности, что так и будет, что такое не может остаться без возмездия. Не знает он только, что тогда станет уже бравым командиром дивизиона тяжелых бронекатеров и бросок вверх по Дунаю будет не просто контрударом защитников Родины, а большим стремительным наступлением освободителей народов. В то время перед ним откроются совсем другие горизонты, и, утюжа мутные дунайские волны, он будет понимать одно: дорога в его Лазоревку лежит через всю Европу.
Ничего этого еще не знает мичман Протасов. Он стоит на палубе, переполненный предчувствиями чего-то грозного и большого.
Над далекими вербами левого берега встает заря, пятая заря войны. Она растекается во всю ширь, багровым огнем заливает живое зеркало Дуная…