Дальше припомнились годы скитаний. Этим годам, будь Занудин писателем, можно было бы посвятить не одну книгу. Описать же несколькими словами — как странно — казалось непосильной задачей. И вот ведь! Неужели он убежал от привычной жизни и превратился в пилигрима своей безбожной современности ради того, чтобы очутиться здесь, в «Ковчеге»?.. «Может быть, тебя позвали?» — всплыло в памяти странное предположение ангела-хранителя.
Обманчивые, непостоянные мысли продолжали терзать разум Занудина. «Конечно, я любил Элю, мою сестру. Но был ли я когда-нибудь счастлив по-настоящему?.. Нет, не был! Вот правда, идущая от сердца! Что же тогда получается? Разве семейная трагедия могла так уж немыслимо усугубить мое и без того беспросветное несчастье?..» Занудин казался обескураженным теми ответами, которые теперь находил… «Просто мир с детских лет представлялся мне лживым и гадким. И когда меня в нем уже ничто не держало, порвалась последняя связующая ниточка — я поступил так, как уже давным-давно мне что-то подсказывало поступить. Все дело во мне самом. Будто карма, в которую никогда, откровенно говоря, не верил, все решила за меня. Так явилась потребность пути. Путь — это не покой и не суета, не порядок и не хаос. Это нечто большее, нечто глубинное. Проверка Себя! Поиск гармонии! Идея саморассечения всех гордиевых узлов, превращающих дар жизни в невыносимое бремя! Я должен был найти палача для своего больного, истерзавшегося мироощущения. Палача, который, беспристрастно выполнив грубую, но нужную работу, предстал бы еще и в облике творца, способного предложить альтернативу на месте разрушенного или, по крайней мере, дать ключ к разгадке, в чем я ошибся на этой земле…» А ведь и в самом деле! Занудин не мог не признаться себе: стоило тронуться в путь — и мир все чаще переставал казаться ему таким вычурным и отвратительным, каким представлялся раньше. Порой открывались его совершенно новые, ранее незаметные грани. Отдыхая у лесного ручья, или босиком бредя через луг в утреннем прохладном тумане, или забираясь на высокие холмы, с которых закат казался ближе и красочней, Занудин возвращал себе то, в чем раньше был обкраден. И только убогие гостиницы, в которых время от времени приходилось останавливаться, скрываясь от непогоды, напоминали о той жизни и том порядке вещей, которые хотелось стереть из разума, счистить как грязь с обшарпанных ботинок…
Вновь возвращаясь к своему прошлому, Занудин в который раз горько усмехался. Теперь он размышлял вот о чем. Нигде и никогда люди не усматривали в нем личности, достойной маломальского внимания. Взгляды — о, как ясно Занудин это помнил! — строгие и веселые, но одинаково к нему равнодушные, смотрели сквозь него, словно этакого эфемерного персонажа. Все вокруг, казалось, точно знали, для чего они появились на свет, и потому торопились жить! Все вокруг с рождения были посвящены в какую-то тайну, которую силился разгадать Занудин! Он помешался на самоедстве, проштудировал гору книг — но результат не стоил выеденного яйца: он так ничего для себя и не понял, озарения не нашло… Действительность была соткана сплошь из противоречий. Люди, за целую жизнь не прочитавшие ни одной заумной строчки, так или иначе, знали поболее его. Знали чего хотят, знали к чему им стремиться, и в радости и в горе умели оставаться собой и не терять головы. Долгое время в сутолоке окружающих Занудин подозревал присутствие знания, которым был незаслуженно обделен сам, — и это страшное убеждение надолго закралось в ум и сердце Занудина, крепко придушив последние крупицы веры в себя.