Утро начинается с воплей. Женским голосом. Это сестра Виджиланте. Между криками слышны удары кулака, бьющегося о дерево. Слышно, как деревянная дверь содрогается в раме. А потом – снова крик.
Сестра Виджиланте орет:
– Эй, Уиттиер! – Сестра Виджиланте кричит: – Ты, бля, запаздываешь с рассветом!…
Потом – удар кулаком о дверь.
В коридоре, куда выходят двери наших комнат, наших гримерок за сценой – темно. На сцене и в зрительном зале – темно. И только призрачий огонек еле теплится посреди сцены.
Мы встаем, кое как одеваемся, неуверенные, сколько мы спали: один час или целую ночь.
Призрачий огонек – единственная голая лампочка на столбе в центре сцены. По старинной театральной традиции ночью на сцене всегда оставляют свет – отпугивать привидений, чтобы они не пробрались в пустой театр.
До изобретения электричества, скажет вам мистер Уиттиер, эти призрачие огоньки действовали как клапаны сброса давления. Они вспыхивали и горели ярче, если случалась утечка газа: чтобы театр не взорвался.
Так или иначе, призрачий огонек всегда означал защиту.
До сегодняшнего утра.
Сначала – истошные вопли, которые перебудили всех. А потом – запах.
Сладковатый запах перегнивших отходов, который, наверное, вдыхала леди Бомж, роясь в помойке. Запах из липкой вонючей пасти мусорной машины. Запах собачьих какашек и гнилого мяса. Пережеванных, проглоченных и утрамбованных в кузове мусоровоза. Запах старых картофелин, растекающихся черной лужей под раковиной на кухне.
Задерживая дыхание, стараясь не вдыхать носом, мы выходим на ощупь из комнат и пробираемся в темноте – туда, откуда доносятся крики.
День и ночь – здесь понятия относительные. До этой минуты мы просто условились, что доверимся мистеру Уиттиеру. А без него не поймешь – утро сейчас или вечер. Свет снаружи сюда не проходит. Сюда вообще ничего не проникает снаружи. Ни телефонных звонков. Ни единого звука.
По прежнему стуча кулаками в дверь. Сестра Виджиланте кричит:
– Восход был восемь минут назад!
Нет, театр и строили как раз для того, чтобы отгородиться от внешнего мира и позволить актерам творить свою собственную реальность. Двойные бетонные стены с прослойкой опилок. Чтобы никакие полицейские сирены, никакое громыхание подземки не разрушили чары чьей нибудь невсамделишной смерти на сцене. Чтобы никакие гудки автотранспорта, никакие отбойные молотки не превратили романтический поцелуй в неудержимый смех.
Закат наступает тогда, когда мистер Уиттиер смотрит на часы у себя на руке и говорит: доброй ночи. Он поднимается в аппаратную и отключает свет во всем театре: в вестибюле и в холлах, в салонах, комнатах отдыха и галереях. Темнота сгоняет нас в зрительный зал. Эти сумерки, они настают постепенно – свет гаснет от комнаты к комнате и остается, в конце концов, только в гримерках за сценой. В наших комнатах, где мы спим. В каждой – одна кровать и одна ванная с душем и туалетом. Места хватает только на одного человека с его единственным чемоданом. Или плетеной корзиной. Или картонной коробкой.