Игнатий в минуты эти не вставал, не ощеривался на жену частоколом мата, как бывало прежде. А лишь закуривал.
Марья же, наревевшись, выползала из угла и, чуть шатаясь, натыкаясь в темноте на невидимые углы, всхлипывая, добредала до супружеского ложа, бухалась в постель и, прижимаясь к тёплому плечу Игнатия, забывалась до самого утра.
Сколько от беды ни бегай, она всё равно быстрее тебя. Догонит. Вот и к Марье с Игнатием заглянула эта непрошеная гостья. Ещё с утра Марья поняла — сегодня всё и станется. А к вечеру, когда боль обглодала её чрево, а скорбь навечно зашила улыбку на молодом и до того дня ещё миловидном лице, — появился он. Изобразив гримасу удивления, он разразился тоскливым, словно отходная молитва, воем, заслышав который, Марья глухо застонала и провалилась в спасительное небытиё. Когда же ужасный крик этот пронзил стены и долетел до Игнатия, напряжённо ожидавшего роковой развязки в соседней комнате, — тугая мужская слеза стала искать дорогу вниз, среди кустистых зарослей давно небритых щёк.
Весть о горе Игнатия и Марьи разлетелась быстро. Да чего там, ведь многие знали, и всё же тяжёлый вздох вырывался у каждого, кто слышал об этом.
К супругам потянулись стайки родственников, друзей, знакомых. С соболезнованиями, с предложениями о помощи. Со всеми делили Игнатий и Марья свою беду. И верно — разве в одиночку такое превозможешь.
А что же он? А он ничего, не зная, не понимая, будто острым шилом, щупал своей улыбкой всех подходящих к его маленькой кроватке. Сучил ножками, мочился в пелёнки. Мал ещё. Видано ли, чтобы младенец, когда-либо мог постичь ту горькую участь, что выпала на его долю?
Игнатий и Марья тем временем собирали всех на безрадостные посиделки. Пришедшие горевали, пили водку напополам со слезами, закусывали вздохами. Уныние и плач стояли над столом в доме Марьи и Игнатия в ту тяжёлую для их молодой семьи годину.
На прощание все гости пошли к младенцу. При виде беззащитного розового тельца женщины совсем лишались самообладания, заходясь, каждая, в протяжном вое, слившимся в единый, будто паровозный гудок, рёв. Мужики нервно вздрагивали плечами, губы их беззвучно шевелились, как если бы разговаривали они с пустотой. Самые слабонервные отворачивались, не в силах глядеть на беспечные ужимки младенца. И лишь старик Никанор, с достоинством и чинно готовившийся к собственной кончине и поведавший на веку не одно рождение, — ближе всех подошёл к младенческой кроватке, наклонил своё затянутое в густую бороду лицо и проскрипел старческим голосом, словно выблевал: