Полки Центральной рады, выбитые теперь из Лавры, «Арсенала» и Мариинского дворца, бешено огрызались, откатываясь к вокзалу и Лукьяновке.
Тогда Муравьев снова ввел в дело артиллерию.
— Громить город беспощадно! — неистовствовал он. — Огонь по Лукьяновке! Огонь по Киеву-Пассажирскому!
И снова ему возражали, снова его не слушались. Попробуй-ка покомандуй в таких обстоятельствах! Да, по его приказу полевые батареи открыли огонь, не молчали и бронепоезда. Но стреляли выборочно, щадя город и жителей, и в этом проявлялось ослушание.
— Моя задача — взять Киев и разгромить противника! — орал Михаил Артемьевич в ответ на возражения. — И вообще, что за бесконечные препирательства в боевых условиях? Черт бы побрал всех этих большевистских умников! Черт бы побрал того Варейкиса в Харькове, который помешал избавиться перед походом на Киев от засилья ревизоров и нянек!
Михаил Артемьевич окончательно терял самообладание, не ощущая даже привычной радости близкой нобеды…
Революция — дело праведное. Но всегда находятся охотники примазаться к праведному делу — урвать под благовиддым: и благородным предлогом кусок пожирнее да полакомей. Какая только пыль не оседает на истоптанных сапогах революции, какая только грязь не налипает!
Так размышлял Иосиф Михайлович, быстро проходя в свой кабинет, по-прежнему не топленный. Он повесил фуражку на высоко вбитый в стену костыль (что висело прежде на этом костыле — вешалка, зеркало, портрет царя?). Шинель снимать не стал, только расстегнул. Сел за стол, швырнув перед собой чужой револьвер «бульдог», прозванный так за очень короткий ствол, — он тяжело и глухо стукнулся о зеленое в фиолетовых кляксах сукно стола. Задумчиво взглянул на тех, кто вошел с ним вместе. Их было двое.
Безусый паренек в мятой студенческой фуражке без герба, с черными наушниками, а на рукаве темной шинели — красная повязка. Он держал на изготовку артиллерийский карабин, почти упираясь в широкую спину второго.
Этот второй представлял собою фигуру весьма колоритную. Лицо не старое, но уже в склеротических жилках, а блекло-розовые белки глаз придавали ему некоторое сходство с дохлой рыбой. На крупной патлатой голове неприкаянно сидел, сползая набок, цивильный кругловерхий котелок. Вокруг мощной шеи небрежно навернулось шелковое кашне, когда-то бывшее белым, а теперь желто-серое. Из-под расхристанного полупальто виднелся офицерский френч с оборванными пуговицами, из-под френча — полосы матросской тельняшки. Немыслимой ширины синие галифе были вправлены в черные валенки, которые, в свою очередь, были втиснуты в блестящие галоши.