.
Связь факта и значения, эмпирического рассказа о событии и его интерпретации, не представляла для древних историков проблему. Свидетели были «не только наблюдателями, но и толкователями»[13]. Их рассказы становились важной частью исторических сочинений. В этом подход древних историков близок к современной устной истории. Последняя, с одной стороны, признает, что из голых фактов истории не сложишь и что субъективные стороны воспоминаний и переживаний очевидца сами по себе являются историческим свидетельством, которое историк не должен отбрасывать; и с другой стороны, что «участник событий помнит их лучше незаинтересованного наблюдателя»[14]. Разумеется, роль свидетелей, чьи рассказы о событиях и их значении включали в свои работы античные историки, несравнима с интерпретативной задачей самого историка, от которого требуется отобрать из множества свидетельств необходимые и составить из них связное повествование. В классической практике, которой придерживался, например Полибий, историк ведет интерпретирующее повествование сам, однако «весь его рассказ» строится на «фактологических показаниях очевидцев»[15].
Показав ключевую роль очевидцев и их свидетельств в древней историографии, Бирског затем приводит аргументы в пользу того, что аналогичную роль в формировании евангельских преданий и самих Евангелий должны были играть люди, признанные очевидцами истории Иисуса и квалифицированными информантами о ней. Он пытается идентифицировать в Евангелиях таких очевидцев и их свидетельства, подчеркивая, что здесь, как и в случае с историками и их информантами, речь идет об участниках событий, которые не только помнят факты, но и в процессе их восприятия и воспоминания о них, естественно, дают им свою интерпретацию. «Евангельские повествования… это синтез истории и рассказа, устной истории очевидца — и истолкования и редактуры, производимых автором»[16]. В картине, нарисованной Бирскогом, очевидцы не исчезают в процессе длительной анонимной передачи и формирования преданий в общине, но остаются влиятельными источниками информации, людьми, к которым можно обратиться, которые рассказывают свои истории, чьи устные сообщения недалеко отстоят от текстуальной формы, приданной им Евангелиями.
Связь работы Бирскога с задачей, поставленной мной в этой книге, очевидна. Бирског показывает, что свидетельства — рассказы непосредственных участников событий — не только не были чужды древней историографии, но, напротив, составляли важнейший ее элемент. Устные свидетельства предпочитались письменным источникам, а свидетели, участвовавшие в событиях и способные описать их «изнутри», — посторонним наблюдателям. Такой подход противоречит инстинктам большинства современных историков, поскольку, как кажется, подрывает объективность, отдавая ее на милость людей пристрастных и склонных к тенденциозности; однако многое можно сказать и в защиту античной историографической практики — древние историки понимали, что рассказ очевидца, знающего тему «изнутри», предоставляет такой доступ к истине, какого нигде больше не найдешь. Они доверяли (хотя и не некритически) своим информантам–очевидцам, поскольку видели в них уникальные источники знаний об исторических событиях. В этом отношении, как мы видим, Евангелия стоят намного ближе к целям и методам античной историографии, чем к современной, хотя Бирског справедливо привлекает внимание к развитию современной устной истории, которая не просто черпает из рассказов очевидцев конкретные факты, но и по достоинству оценивает их восприятие и точку зрения