С одной стороны была логика закона, наука криминология, процедура вынесения приговора. С другой стороны были Джейсон Странк, Питер Поссум Пиггерт, Грегори Дермотт, боль, ярость, смерть. И между этими мирами стоял холодящий душу вопрос: как одно связано с другим?
Он вновь открыл окно и подставил лицо жалящему ветру со снегом.
Глубокие, но бесполезные вопросы, внутренний диалог, ведущий в никуда, были для него так же естественны, как для иных — вычисление шансов победы команды «Ред сокс». Подобный образ мыслей был дурной привычкой, от которой был сплошной вред. В моменты, когда он упрямо пытался поделиться всем этим с Мадлен, он сталкивался со скучающим взглядом и нежеланием вникать.
— О чем ты думаешь на самом деле? — спрашивала она иногда, откладывая вязание и внимательно глядя на него.
— В каком смысле? — спрашивал он, лукавя, потому что отлично знал, что она имеет в виду.
— Не может быть, чтобы тебе действительно было дело до этой ерунды. Попробуй понять, что тебя мучит на самом деле.
Попробуй понять, что тебя мучит на самом деле.
Легко сказать.
Что же его мучило? Несовместимость логики с бурлящими страстями? Тот факт, что система правосудия была всего лишь клеткой, пригодной для борьбы со злом не больше, чем флюгер — для борьбы с ветром? Что-то оставалось, мелькало на задворках сознания, украдкой грызло его мысли и чувства, словно крыса.
Он попытался понять, что сильнее всего задело его в этот безумный день, и оказался в плену хаотичных образов.
Когда он постарался отогнать их, расслабиться и ни о чем не думать, два образа отказались оставлять его в покое.
Первым был жестокий восторг в глазах Дермотта, когда он зачитывал свой стишок про смерть Дэнни. Вторым был привкус ярости, с которой он сам рассказывал про отца, сочиняя историю про нападение на мать. Это была не просто актерская игра. Из-под нее прорывалась ненаигранная, пугающая злость. Означало ли это, что он и вправду ненавидел своего отца? Неужели в том отчаянном взрыве эмоций выплеснулась вся обида ребенка, чей отец только работал, спал и пил и все больше отдалялся, пока не стал совсем недосягаемым? Гурни потрясло, как мало и одновременно много общего у него с Дермоттом.
Или дело было в другом — и вспышка была вызвана завуалированным чувством вины за то, что он оставил этого замкнутого, холодного человека одного в старости, за то, что не хотел иметь с ним ничего общего?
Или же это была ненависть к себе, к своему дважды проваленному отцовству — за то, что он трагически мало уделял внимание одному сыну и постоянно избегал другого?