К середине февраля световой день удлинился, морозы спали. Весна была уже не за горами, и жизнь в Верее активизировалась. Из лесных деревень начали приезжать обозы с пушным оброком, а на рынке снова пошла меновая торговля. В Верею один за другим потянулись купеческие караваны из Рязани и Москвы за пушниной, Пелагея начала готовить обоз с данью для княжеской казны. Солнечная погода, а также предчувствие весны грело душу и поднимало настроение, но в один прекрасный вечер все пошло прахом.
К боярыне наведался в гости московский купец, который приходился ей дальним родственником, и они, запершись в горнице, о чем-то долго совещались. К полудню купец уехал с обозом в Москву, а вечером во время нашего обычного застолья Митрофан Хромой сильно надрался, и, когда я отводил поддатого деда в его комнату, того пробило на откровенность:
– Хороший ты парень, Алексашка, но не наш! Бежать тебе нужно отседова, пока время есть, а то…
Поняв, что сказал лишнее, он замолк.
Каждому известна истина: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Поэтому, услышав эти слова, я встряхнул деда как грушу и, усадив на лавку, велел:
– А вот с этого места поподробнее! Что за напасть и почему мне нужно срочно бежать из Вереи?
Дед сразу протрезвел и начал юлить, но такое поведение Митрофана меня еще больше насторожило, и я буквально вытряс из него всю правду. Оказалось, что дедок был тайным соглядатаем боярыни Пелагеи в дружине и намеренно втерся ко мне в доверие. Так как я ничего против боярыни не умышлял, то дед так и докладывал об этом хозяйке, но все переменилось с приездом московского купца. Купец Акинфий Рудой был двоюродным дядей Пелагеи по матери, и та подробно рассказала родственнику о своих бедах и проблемах, а также о нападении банды Путяты на усадьбу.
Акинфий вызвал на ковер Митрофана и подробно допросил его о новом воеводе. Дед выложил обо мне всю подноготную и присовокупил свои домыслы и подозрения. Возможно, Акинфий и не стал бы встревать в отношения между Пелагеей и пришедшим неизвестно откуда странным воеводой, если бы не богатые трофеи, захваченные у боярина Путяты. Видимо, купец решил погреть руки на чужом добре и начал стращать Пелагею мною. То, что я зарежу боярыню вместе с детьми ради этого богатства, даже не подлежало сомнению, и боярыня под давлением родственника собственноручно накатала на меня донос думному дьяку в Разбойную избу. Митрофан лично присутствовал при написании этой бумаги и рассказал, что самозванство было самым малым преступлением, в котором меня обвиняли.