Несомненное мессианское чувствование боголюбов требовало от них определиться в вопросе о месте и роли московского православия в православном мире. Ответ здесь давался в зависимости от принадлежности к тому или иному лагерю. Столичные ревнители видели себя во главе православного мира, которому предстояло сойтись в едином Московском православном царстве. Совсем иную перспективу предлагали провинциальные ревнители, ратовавшие за сохранение чистоты путем изоляции от всего восточного православия. Суть спора точно и образно сформулировал историк русской церкви А. В. Карташев: «Теократическая идеология „единого вселенского православного царя всех христиан“ толкала московских царей на пути сближения с греками и всеми другими православными. А доморощенная Москва, загородившая свое православие китайскими стенами, не пускала своих царей на вселенское поприще. Это значит, что столичные ревнители как раз помогали московским государям выбраться на вселенское поприще, провинциальные же огораживали их „китайскими стенами“»[155].
Но вот центральный вопрос: можно ли было отсидеться за этими «стенами»?
Все XVII столетие было пронизано движением России к европейской культуре. Само это движение шло неровно, прерывисто, но с несомненным ускорением, которое увенчалось в конце концов петровскими реформами. В истории этого движения середина столетия занимает важное место. Москва по-прежнему «потребительски» взирала на достижения западных соседей. Аристократия, двор, сам Алексей Михайлович охотно перенимали все то, что украшало и делало приятным быт. Явилась мода — подражание Западу, которую осуждала церковь, но которую так и не удалось изгнать. «Болезнь» оказалась прилипчивой и получила распространение при дворе.
«Обиходное» заимствование шло рука об руку с «государственным», еще более важным, поскольку оно было связано с фундаментальными потребностями развития страны. В верхах полагали, что просто перенять вполне достаточно, чтобы решить все проблемы. Потребность в сравнении, в сопоставлении пока отсутствовала. Сознание отсталости, этой повивальной бабки петровских реформ, явится тогда, когда секуляризованное сознание станет оперировать понятиями и ценностями, взятыми из одной системы координат с европейскими. В середине века до этого еще было далеко. Однако именно столичные ревнители, не ведая того, немало поспособствовали мировоззренческим переменам.
При Алексее Михайловиче общество столкнулось с проблемой общенациональной: что, как и в какой мере следует заимствовать на Западе? И надо ли заимствовать вообще? Модель, предлагаемая провинциальными ревнителями, отвечала на все эти вопросы отрицательно. Ориентированная на московское благочестие, она предлагала, по сути, изоляцию. При этом имеется в виду не некий запрет или неприятие одного какого-то новшества, а само мироощущение и мировосприятие, которые органически складывались из системы взглядов старолюбов. Как, скажем, мог чувствовать и вести себя человек закала провинциальных ревнителей, отправленный на выучку к немцу? Как вообще могло осуществляться расширяющееся заимствование при твердой уверенности, что любое общение с иностранцами для каждого православного человека отдельно и православного царства в целом греховно? Не случайно швед Поммерининг доносил в Стокгольм, что две тысячи московских дворян рейтар никак не хотят позволить командовать собою немцам, называя их некрещеными. В итоге правительству пришлось срочно думать об организации обучения московских дворян, чтобы иметь пускай и не лучших, но все же своих, «православных» офицеров.