Однажды после работы он отпирал дверцу своей машины и случайно взглянул на большую дымовую трубу позади химчистки. В этот момент его осенило.
Он положил ключи в карман и вернулся обратно, чтобы поговорить с Доном Таркингтоном. Дон откинулся в своем кресле и, сложив руки на груди, посмотрел на него из-под косматых бровей, которые уже начали седеть, равно как и волосы, которые кустились у него в ушах и завивались в носу.
– Покрась трубу, – сказал Дон.
Он кивнул.
– Работать будешь по выходным.
Он снова кивнул.
– Плата – триста долларов. Еще кивок.
– Ты – сумасшедший.
Он расхохотался.
Дон слегка улыбнулся.
– Ты что, пристрастился к наркотикам, Барт?
– Нет, – ответил он. – Но у меня тут одна договоренность с Мэри.
– Пари? – Косматые брови приподнялись на полмили.
– Да нет, тут более деликатное дело. Соревнование, можно сказать. Как бы то ни было, Дон, трубу необходимо покрасить, а мне нужны три сотни долларов. Что ты на это скажешь? Профессиональный маляр запросил бы за эту работу четыреста двадцать пять долларов. – Проверил, значит.
– Проверил.
– Урод ты чокнутый, – сказал Дон и разразился громовым хохотом. – Ты хоть понимаешь, что запросто можешь упасть оттуда и убиться?
– Да, может статься, и так, – сказал он и сам рассмеялся (и сейчас, восемнадцать лет спустя, он сидел и усмехался, как последний идиот; восхваляющий «Трикс» кролик тем временем уступил место вечерним новостям).
Вот так и получилось, что на следующий уик-энд после четвертого июля он оказался на шатких лесах в восьмидесяти футах от земли – с малярной кистью в руке и промерзшей на ветру задницей. Однажды налетела внезапная послеполуденная гроза и порвала одну из веревок, которые держали его люльку, с такой же легкостью, как вы разрываете бечевку у свертка, и он чуть было не упал. Но страховочная веревка, которой он был обвязан вокруг пояса, удержала его, и он спустился на крышу, и сердце его стучало, как барабан, и он был уверен на все сто процентов, что никакая сила на земле не заставит его снова залезть наверх – во всяком случае, не ради какого-то вшивого настольного телевизора. Но он вернулся. Не ради телевизора, а ради Мэри. Ради игры светотени на ее небольших вздернутых грудях, ради ее улыбки-вызова, которая плясала у нее на губах и в ее глазах – в ее темных глазах, которые порой могли становиться такими светлыми или, наоборот, еще темнее, словно летние грозовые тучи.
К началу сентября он закончил работу: ослепительно белая труба выделялась на фоне неба, словно проведенная мелом черта на голубой доске – стройная, яркая. Он оглядел ее с некоторой гордостью, оттирая растворителем запачканные краской руки.