В дороге его удивили пшеничные поля.
По мере продвижения на север и приближения к дому они волнистым ковром бежали по сторонам шоссе, а по ним скользила легкая тень летевшего стрелой междугородного автобуса «грейхаунд», которым двигали бензин и безразличие.
Порывы ветра и тени облаков словно оживляли и поля, и воспоминания — о каком-то случайном попутчике, теплом цвете свежего пива, гостеприимном сеновале.
Он помнил это ощущение. Когда-то он ел пшеничный хлеб.
Он испытывал эти чувства каждый раз, когда прежними своими руками гладил волосы Карен и вдыхал ее неповторимый женский аромат. И когда с болью в сердце покидал ее после месячного отпуска — этой жалкой иллюзии неуязвимости. Армия предоставляла его всем, кого впервые отправляла на фронт.
Ему дали тридцать дней рая и всех мыслимых мечтаний, прежде чем из военного терминала в Окленде отправить на Гавайи, а затем на авиабазу в Бьен Хоа — военный распределитель в двадцати милях от Сайгона.
А потом был Суан Лок — там-то все и началось, там он и заработал свой небольшой надел ада.
Он отвел взгляд от дороги и пониже натянул козырек бейсболки. Темные очки держались на шнурке — у него практически не осталось ушей, чтобы нацепить заушники. Он закрыл глаза и замкнулся в этой хрупкой тени. И вспомнил другие картины.
Во Вьетнаме не было пшеницы.
Вообще не было светловолосых женщин. Разве что какая-нибудь медсестра в госпитале, но руки его почти утратили чувствительность, да и не возникало желания приласкать кого-то. Но самое главное — он не сомневался, что ни одна женщина не захочет, чтобы он это сделал.
Никогда больше.
Длинноволосый парень в цветастой рубашке, сидевший справа от него по другую сторону прохода, проснулся. Протер глаза и широко зевнул. Пахнуло потом и травкой. Он повернулся и принялся что-то искать в полотняной сумке, лежавшей на соседнем кресле. Достал небольшой приемник, после недолгих поисков поймал какую-то радиостанцию. Обрывки песен «Айрон Мэйден» и «Барклай Джеймс Харвест» сливались с шумом колес, ревом двигателя и свистом ветра за окнами.
Капрал машинально обернулся. Когда парень, судя по всему, ровесник, случайно взглянул на него, последовала обычная реакция, всякий раз написанная на обращенных к нему лицах, — с ней он познакомился в первую очередь, как с ругательствами при изучении иностранного языка. Парень, у которого были своя жизнь и свое лицо, неважно, красивое или нет, уткнулся в сумку, притворившись, будто что-то ищет. Потом отвернулся, уселся чуть ли не спиной к нему и стал слушать музыку, глядя в окно.