– Мне надо идти, – произнесла Джин твердо. – Доставка. – Она встала, задев стол и пролив мое пиво. Наши глаза не встретились, и я понимал, что мое молчание еще больше отдалит нас. Но прежде чем я подумал о том, что сказать, она сгребла в охапку коробки и вышла из кабинки.
Я провозился со своим кошельком, бросил пару долларовых купюр на стол и поймал Джин уже у двери. Она проигнорировала меня, и тогда я вышел с ней на улицу к ее потрепанному автомобилю. Впрочем, я до сих пор не знал, что сказать. «Как ты смеешь судить меня?… Где ты черпаешь такие силы?… Ты все, что у меня есть, и я люблю тебя».
– Что он имел в виду? – спросил я, задержав ее руку, пока она садилась в машину.
– Кто? – не поняла она.
– Твой менеджер. Когда говорил, что это твоя любимая, что он имел в виду?
– Ничего, – промолвила она, и на ее лице появилось такое выражение, как будто она проглотила что-то горькое. – Это работа.
Я не хотел, чтобы она уезжала, но мое воображение ничем тут не могло помочь.
– Ладно. – Я наконец-то справился с собой. – Можем мы хоть иногда вместе ужинать? Алекс тоже, разумеется.
– Конечно, – бросила она таким же тоном, какой я слышал много раз. – Я поговорю с Алекс и позвоню тебе.
Так уже бывало. Алекс пошлет меня к черту, и ужин никогда не состоится.
– Передай ей привет, – сказал я напоследок, когда она уже заводила изношенный двигатель. Автомобиль тронулся, и я постучал по крыше, думая о том, что ее лицо в окне этой дерьмовой машины со знаком «Хижина пиццы» наверху было самым печальным зрелищем из тех, которые я когда-нибудь видел.
Я уже почти сел в свой автомобиль, а потом вдруг пожалел. Выйдя из машины, я отправился к менеджеру узнать, что означали его слова и куда поехала Джин. В его ответе я услышал о том, что жизнь моей сестры состоит из мучений, похожих на страдания мотылька, у которого оторвали крылышки (чего я не мог наблюдать со времен колледжа). Я уже выезжал с автостоянки, когда дверь ресторана закрыли.
Я смотрел на бездомных людей и пытался представить, кем они были раньше. Это было не просто. Люди, на лицах которых лежала сейчас печать деградации, были когда-то любимы своими близкими. Это была правда, она резала глаза, и потому мы отводили в сторону взгляд. Но что-то же случилось с ними, что разрушило их жизнь, сделав ее невыносимой, и это что-то не было таким бедствием, как война, голод или чума. Это было нечто такое, что могло случиться с каждым из нас, но, слава Богу, не случилось. Это была уродливая правда жизни, и моя сестра познала ее очень хорошо. Она не стала бездомной, но судьба и бессердечие других людей будто сговорились сломать ей жизнь, которую, как я знал, она очень любила. Жизнь была прекрасной, даже великолепной, и, стоило мне закрыть глаза, как она представала передо мной даже сейчас. Сестра очень верила в сверкающее обещание тех лет, которые тянулись перед ней подобно серебряным рельсам.