– Спасибо, не надо.
Макс словно не слышал меня. Он открыл дверцу кабины.
– Нет, это будет хорошо. Только оставь собаку на месте. Ты выйдешь и пройдешься со мной. – Он жестикулировал, заставляя меня выйти из грузовика, и я сдался. В любом случае мне некуда было спешить.
Так что я оставил Боуна спать в машине и побрел с Максом. Он привел меня к подножию холма, на узкую грязную пешеходную дорожку, которая бежала вдоль озера, далеко от моего дома. Я не оглядывался назад. Он шагал широкими шагами, и пончо болталось у его ног. Мы шли девять или десять минут мимо озера, общественных теннисных кортов, через покрытую гравием стоянку. Ни один из нас не произнес ни слова, пока парк не остался за маленьким холмом. В узком переулке стояли скромные дома. Одни дворы были замусорены детскими игрушками, другие были безупречно чистыми.
– Я собираюсь рассказать тебе одну историю, – наконец проговорил Макс выкатив на меня глаза. – Это важно, так что слушай внимательно. Я расскажу тебе о моих руках. – Он поднял их и затем опустил вдоль тела – они были грязными, но на фоне красного пончо казались бледными.
– Помнишь, ты спрашивал меня прежде? Теперь я расскажу.
– Почему теперь?
– У меня есть свои причины. А сейчас заткнись. Никто в этом городе не слышал моей истории, и мне нелегко говорить о ней.
– Хорошо.
– Я получил их во Вьетнаме, – сказал он, подразумевая свои руки. – Я был обычным парнем, ничем не отличающимся от других. Нас схватили, когда мы были в карауле, и мы потеряли почти всех. Не многие уцелели. Я получил автоматную очередь в ногу и попал в концентрационный лагерь, в северо-вьетнамский лагерь. Полковник, Начальник лагеря, думал, что я знаю больше, чем говорю.
Я видел, как дергались его руки.
– То ли это заводило его, то ли он был полным ничтожеством. В конце концов, это действительно не имеет значения. Он работал со мной в течение нескольких недель, изуродовал мне руки, а потом бросил в яму на пять лет. Я буквально умирал там. – Голос Макса стих. – Пять проклятых лет, – сказал он снова и замолчал. Мыслями он находился сейчас очень далеко.
– Пять лет в тюремной камере, – произнес я в пустоту, пробуя представить себе это. Когда он ответил, в его голосе была горечь.
– Не было никакой тюремной камеры, черт возьми. Это была грязная клетка восемь футов шириной. Пять лет, дружище. Они выпускали меня два раза в месяц. Остальное время я мог только спать, испражняться или прохаживаться. Главным образом, я прохаживался. Четыре шага и поворот. Четыре и поворот. – Он посмотрел на меня. – Я не могу находиться в закрытом пространстве, Ворк. Именно поэтому я все время хожу. Когда стены близко от меня, я просто выхожу наружу. Потому что никогда не мог позволить себе этого прежде. – Он жестикулировал своими изуродованными руками, показывая на деревья, небо, на все вокруг. – Вам никогда не понять, каково это. – Он закрыл глаза.