Тедди опустил голову и немного изменившимся голосом продолжил:
– Возможно, когда я вернусь, я буду заслуживать той жизни, какую хочу.
Женщины в своих оборках шли назад в сторону отеля, возникая из-за пальмовых стволов, как белые рыбы в бурном потоке, и поднимались по ступенькам. На другом конце веранды звенели громкие приветствия, и стучали по дощатому полу высокие каблуки. Пришло время ужина, и теперь никто не мог спрятаться. Сначала Тедди, а за ним и Генри отпустили перила и допили свои коктейли. Генри хлопнул друга по плечу, когда они влились в толпу.
– Я буду скучать по тебе, – произнес Генри. – Постарайся, чтобы тебя не убили.
– Могу ответить тем же, – беспечно откликнулся Тедди. – По обоим пунктам.
Генри согласно фыркнул и про себя подумал, что ему беспокоиться не о чем. Он испортил отношения с Дианой, но начинал видеть луч надежды на то, что всё удастся исправить. Тедди был прав. Жизнь коротка, и нет смысла вновь и вновь заниматься ерундой, даже если остановиться так сложно. Когда они вернутся в Нью-Йорк, для Тедди всё станет другим, и для него тоже. Он будет осторожно пытаться вести себя правильно и не дать убить себя жене, или себе, или кому-либо ещё. В конце концов, у него есть ради кого жить, и к этому стоит стремиться.
Она поднималась по лестнице под руку с Грейсоном Хейзом. На ней было многослойное тюлевое платье цвета небеленого полотна и шляпа с широкими полями. Хотя Диана не смотрела в глаза Генри, у него подкашивались ноги от её красоты. Он больше не возражал, что она идет под руку с Грейсоном, и теперь Генри предстоит посмотреть в лицо всему, что он ей сделал. Жизнь казалась долгой, и если потребуется, он весь её остаток потратит на то, чтобы вернуть любимую. Время обещаний прошло – теперь Генри оставалось только действовать.
Всегда будьте начеку в поездах и на пароходах, ибо дорога много чего выявляет.
Мэйв де Жун. «Любовь и другие безумства великих семей старого Нью-Йорка»
Гости Шунмейкеров – точнее, те из них, что остались от изначального состава – возвращались в Нью-Йорк в том же роскошном частном вагоне, хотя на обратном пути все вели себя намного тише и спокойнее. Пенелопа с невозмутимым видом сидела, замерев в одной позе, несмотря на покачивания и рывки поезда. Сквозь окно проникали жизнерадостные солнечные лучи, но лицо Пенелопы оставалось неизменным, а глаза смотрели на коврик у ног или на мужа, сидевшего напротив. Тот был одет в кремовую рубашку, подаренную женой, и черные брюки. Скрестив ноги, он читал поэтический сборник, что было ему совершенно не свойственно, и ни единожды не поднял глаз от книги, чтобы встретиться с Пенелопой взглядом.