Сестрица быстро откликнулась на его зов. Когда он попросил взять листок бумаги и карандаш, она поняла, чтб это значит, и не удивилась: врачи считали, что этот человек обречен.
— Я вас слушаю, Василий Васильевич, — тихо проговорила она, придвигая небольшой круглый столик к его кровати.
Верещагин стал диктовать — медленно, тихо, задыхаясь. Все было более или менее спокойно, когда он говорил о движимом и недвижимом имуществе, о деньгах и всем прочем. Но когда он дошел до картин еще не завершенных, он перестал диктовать и схватился за грудь. Ему показалось, что сердце его вот-вот выскочит наружу: так сильно оно забилось. Кому их завещать? Ведь они не завершены, а некоторые только начаты. И что скажут профаны или злопыхатели-недруги, которых у него так много? Будут утверждать свое обычное: бездарен этот Верещагин и грубый натуралист. Откуда они только берутся, эти злопыхатели и завистники! Или так положено природой, что бездарь неотрывно следует за талантом, что злодей жестоко мстит таланту толькр за то, что он, злодей, ничтожен и что, когда не будет таланта, то он, возможно, станет приметнее для других?
— Шсле, после, — прошептал Верещагин, — я немножко вздремну. В другой раз допишем… Пожалуйста, будьте свободны.
Сестра быстро собрала листки н одну стопку, поставила столик на прежнее место, пожелала художнику спокойного сна и вышла из палаты.
Но спать ему не хотелось, да и боялся он забыться даже на короткое мгновение. Он не знал, что будет диктовать дальше, и решил обдумать последние слова своего завещания.
Он услышал негромкий стук в дверь и знакомый голосок:
— Можно к вам, Василий Васильевич?
— Можно, можно, — едва вымолвил Верещагин, хотя и не желал принимать в эту минуту никого, даже Оленьку Головину.
— А я не одна, — объявила она еще в коридоре, — привела к вам солдата Суровова, того самого, который пятерых турок победил! Как вы себя чувствуете, Василий Васильевич?
— Хуже нельзя, Оленька!.. — Верещагин трудно вздохнул. — Надоел я вам всем своим нытьем!.. Покажите-ка мне этого героя, — попросил он только ради приличия, уже не испытывая интереса ни к кому, даже к собственной персоне. — А он и впрямь богатырского склада и красив — хоть вставай и берись за картину, — говорил он опять то, что не отвечало его душевному настрою, а произносилось лишь для того, чтобы не обидеть девушку.
— Вот вы и вставайте, — сказала Ольга простодушно, — Будет вам валяться!
— Может, и встану… А вы садитесь, садитесь!.. — попросил Верещагин.
Он внимательно присмотрелся к солдату Суровову. Солдат как солдат! Пожалуй, перехватил через край, причислив его к красавцам и богатырям. Да ведь мужчина, если он чуточку поприглядней черта, уже красавец! Богатырь? Не так-то просто победить в бою пятерых турок, они же не наблюдали спокойно, когда подойдет к ним этот Суровов и пронзит их штыком!..