— В бою-то небось страшно было? — вяло и вполголоса спросил Верещагин.
Суровов пожал плечами, провел языком по своим синим и сухим губам и хрипло выдавил:
— Страшно, ваше благородие…
— Называй меня просто Василием Васильевичем, — попросил Верещагин. — Я не офицер и не военный человек.
— Страшно, пока турку не увидишь, — уточнил Суровов, — А потом бояться нельзя.
— Почему же? — удивился этому уточнению Верещагин.
— Да времени нет, чтоб бояться-то.
— Это ты хорошо сказал, голубчик, да ведь на турку идти со штыком — дело очень смелое, а колоть тем паче. Не так ли? — спросил Верещагин, немного ожив. Солдат нравился ему все больше и больше.
— Так-то оно так, Василий Васильевич, — не спеша отвечал Игнат, — да убегать-то от турки еще пострашней будет: ты его не видишь, а он тебя ох как хорошо видит! На спине у человека глаз нет. Чтоб знать, когда обернуться и себя защитить. А коль на него напролом идешь, тогда все видишь, тут только не робеть надо, да силу в руках иметь, да еще в оба глаза смотреть, чтоб другой турок тебя на штык не посадил.
Долго говорил Игнат Суровов, даже малость вспотел и теперь рукавом нательной рубашки вытирал с лица пот. Но голос у него стал чище и не дрожал, как это было в начале. разговора.
— А если бы тебя, голубчик, похуже ранило, скажем, оторвало бы ногу, захотел бы тогда жить? — спросил Верещагин.
Суровов застенчиво, по-детски улыбнулся.
— Л почему бы и не захотеть, Василий Васильевич? — проговорил Игнат и с расстановкой продолжил — Жить, оно можно не только без одной, а и без двух ног.
— Да как же можно жить без двух ног? — изумился Верещагин.
— Сапожному делу обучился, сапоги бы точал. Прокормился бы, Василий Васильевич.
— А если бы тебя убили? — допытывался Верещагин.
Суровов непонимающе взглянул на художника.
— Так ведь убить каждого могут, — не сразу ответил он, — Коль на роду твоем написано — убьют, тут хоронись не хоронись, а смерти не миновать. — Он стеснительно заулыбался, прикрывая рот ладонью. — У нас на селе урядник от вдовы выходил. Перебрал он у нее лишнего, потому и упал с крутого крылечка, упал — и о камень головой, да еще теменем. Сразу и дух из него вон. На роду, значит, было написано поскользнуться и упасть с этого крылечка!
— В бою умирать почетнее, — заметил, улыбаясь, Верещагин.
— Лучше, — согласился Суровов. — Я умру, другой умрёт, зато болгары жить будут. Их вон миллионы, и они, бедные, тоже жить хотят!
— Хотят, еще как хотят! — слегка кивнул Верещагин.
Василий Васильевич готов был проговорить с солдатом и час, и два, но слабость была такой, что он опасался потерять сознание. Верещагин посмотрел на сестру и, собравшись с силами, стараясь быть бодрым, проронил: