Снаряды везли на вьюках и подводах. По знакам на ящиках нетрудно определить, чем же собираются встретить турки противника: были тут ящики с одностенными гранатами, шрапнель с дистанционной трубкой, картечь. Обоз растянулся версты на три, и Минчев с сожалением заключил, что турки скупиться на снаряды не будут.
Едва прошел военный обоз, как цивильные турки снова запрудили узкую дорогу.
Минчев спустился по тропке и пошел следом, глотая поднятую пыль.
— Господин учитель!..
Словно не голос, а листва прошелестела за спиной Минче-ва — приглушенно и едва уловимо. Он оглянулся. Позади плелся высокий сухопарый мальчонка с непричесанной, лохматой головой и костлявым лицом. На нем было жалкое рваное рубище, из босых разбитых ног парня сочилась кровь. Он чем-то напоминал затравленного волчонка, попавшего в западню.
— Господин учитель, вы не узнали меня? — спросил он тем же тихим, испуганным голосом и тотчас огляделся.
— Нет, — сказал Минчев.
— Я Наско из Перуштицы.
— Наско?! — изумился Минчев. — Но ты!.. — Он не договорил и схватил парня за руку. — Нам нельзя быть тут вместе, свернем на тропу!.. Ах, Наско, Наско, славный ты мой ученик! — продолжал он, не выпуская руку мальчонки, — А я слышал, что ты уже и не жив. Слава богу!
— Я был убит, господин учитель. Меня убил отец…
— Потом, потом, Наско, потом про все расскажешь!
Они поднимались в гору, и Минчев искал место, где можно будет схорониться со своим бывшим учеником. Минут через пять они уже сидели на траве за густым кустарником. Йордан готов был расцеловать мальчонку, первого ученика школы в Перуштице. Ему было лет двенадцать, но выглядел он на все шестнадцать. Сколько же он пережил за минувший год! Наско худ до крайности, в прорехах распоротой, полинялой, давно нестираной рубашонки можно легко пересчитать тонкие ребра, обтянутые синеватой кожей; лицо его точно составлено из одних костей — заострившегося горбатого носа и острых, торчащих скул. Йордан снял из-за спины мешок, быстро развязал (его, достал два черствых ломтя ржаного хлеба, несколько луковиц, завернутую в тряпочку соль и протянул их Наско.
— Ешь, сынок, — сказал он ласково.
Не прошло и трех минут, как руки Наско были пустыми. Йордан подумал: много давать нельзя, мальчик слишком голоден. Не удержался, дал еще один ломоть:
— Ешь, сынок!
И этот кусок был проглочен в одно мгновение.
— А теперь рассказывай, — попросил Минчев.
— А что ж рассказывать? — Наско по-взрослому покачал головой. — Мы думали, что в церкви нас не тронут. А они… Столько убили! В церкви лужи крови были… Мы сидели и плакали. Башибузуки крикнули в окно, что всем нам они поот-рубают головы… Но сначала помучают. Неделю мучать будут. Тогда отцы стали резать детей… Мой папа тоже. — Наско показал на груди глубокий шрам от раны. — Ударил он меня ножом, а дальше я ничего и не помнил. Очнулся, смотрю, по церкви башибузуки ходят: кто жив — того ятаганом… Притворился я мертвым… — Наско было трудно говорить, и он все время делал паузы. — А ночью переполз в кусты… Подобрали меня уже в лесу, накормили… сменили одежду… Потом лекарь пришел. Отец, говорит, промахнулся, не попал тебе в сердце. А сестру Марийку и брата Колчо зарезал. И себя с мамой… Их потом в церкви нашли…