Пророчество (Пэррис) - страница 24

— Да как вы посмели, сэр! Верность всего семейства Эш ее величеству известна и безупречна, а если вы думаете, будто я неспособна учуять папистку прямо под моим собственным носом…

— Прошу прощения. Мысли вслух, ничего более. Ее обнаружили с четками в руках.

— Которые ей, без сомнения, подложили папистские заговорщики! Они-то и совершили это подлое злодеяние. — И, ткнув мне пальцем в лицо, статс-дама заявила: — Пора нам распрощаться, мастер Бруно! Вам поручено обнаружить убийц бедной Сесилии, а вы являетесь сюда обвинять ее в распутстве и приверженности Риму!

Я пробормотал извинения за все допущенные мной оплошности и вышел пятясь, согнувшись в глубоком поклоне. В такой позе мне удобнее было перехватить взгляд стоящей на коленях рыжеволосой плакальщицы и попытаться взглядом же сообщить ей, что я готов выслушать ее исповедь. На тот момент было неясно, поняла ли она намек.

Благодаря множеству изящных гобеленов, развешанных вдоль стен, сквозняки не проникали в коридор, но я слышал, как ветер упорно бьется в оконные ставни, покуда, пристроившись в закутке на подоконнике напротив лестницы, подальше от любопытных глаз, следил за дверями только что покинутых мною покоев. По моим предположениям, Уолсингему предстояло еще задержаться у королевы, так что мне оставалось лишь ждать и надеяться, что в какой-то момент рыжеволосая фрейлина отважится выглянуть в коридор одна, без сопровождения грозной леди Ситон.

Минуты тянулись за минутами. Вдали слышались шаги и скрип половиц, где-то в этом лабиринте коридоров не утихала жизнь, но в мою часть дворца не забредал никто. Уткнувшись носом в окно и приставив ладони щитками по обе стороны лица, я с трудом различал при лунном свете простиравшееся перед дворцом имение, башню с главным залом на западной стороне и новую часовню на восточной, от которой к флигелю с приватными апартаментами тянулся узкий, но крытый мостик, переброшенный через ров, отделяющий это здание от большого дворца. Дворец королевы, подумал я, неплохо защищен: с одной стороны раскинулся лес, с другой он граничит с рекой, а у всех ворот и дверей стоит хорошо вооруженная стража. Но, по правде говоря, у злоумышленников предостаточно возможностей напасть на Елизавету во время публичных процессий из королевской часовни в ее приемные покои — а совершает она этот переход каждое воскресенье, — не говоря уже о летних поездках по стране и о множестве других оказий, при которых ее величество является народу. Уолсингем трепещет и призывает ее к благоразумию, но вера Елизаветы в любовь подданных — наивная, как полагает Уолсингем, — и желание продемонстрировать народу свое бесстрашие неизменны. Нет, королева не поддастся нашептываемым угрозам, слишком дорожит она встречами с возлюбленными своими англичанами, возможностью заглянуть им в глаза, протянуть руку для поцелуя. Наверное, потому-то государственный секретарь сэр Фрэнсис Уолсингем и не рассказывает ей обо всех заговорах, что высиживаются и проклевываются во французских семинариях, где ныне полным-полно молодых английских изгнанников, обиженных на королеву и фанатично верящих в то, что папская булла 1570 года, провозгласившая Елизавету еретичкой, дает им право убить ее во имя торжества католической церкви. Но сегодняшнее убийство — не безоглядное деяние горячего юнца, возмечтавшего стать мучеником веры, нет, что-то жутковато-театральное чувствуется в том, как обставлено это преступление, и его продуманность внушает страх. Страх перед чем, хотел бы я знать? Перед католиками? Перед сочетанием планет? Некая весть передана таким жутким способом; Бёрли расшифровывал ее без особых затей, но я пока не был уверен. Меня беспокоил знак Юпитера, но, быть может, лишь потому, что мне чудился намек на наши с доктором Ди тайные дела. Вытянув усталые ноги, я испустил тяжкий вздох: после всех приключений в Оксфорде я заслужил, кажется, отдых от тайн и насилия, коими пропитан двор Елизаветы. Ведь я же философ, и все, что мне надобно, — время, дабы спокойно поработать над книгой, покуда королю Генриху III угодно платить мне стипендию и предоставлять мне кров в доме французского посла. Когда Уолсингем, вскоре после моего приезда в Англию, уговаривал меня поработать на секретную службу, я согласился в уверенности, что всего-то и требуется — замечать, кто из английских вельмож часто наведывается в посольство, кто слушает католическую мессу, кто сблизился с послом, кто переписывается с изгнанниками и с кем именно. И вот уже во второй раз я сталкиваюсь лицом к лицу с насильственной смертью и понятия не имею, чего в этом случае ждут от меня.