До ужаса очевидно было сходство этого убийства с теми, что происходили на моих глазах весной в Оксфорде: вновь жертву лишили жизни не в гневе и исступлении, но хладнокровно, превратив злодеяние в некий символ или предостережение, но о чем? Если это сотворил красавец поклонник Сесилии, о котором она рассказывала Эбигейл, насколько же расчетливо и планомерно действовал злодей! Чуть ли не месяц соблазнять девицу сладостными речами и дорогими подарками, заранее помышляя при этом использовать ее хладный труп как чистую страницу, на коей он кровью напишет какое-то сообщение! Я думал и об этой девушке, Сесилии, которая так радовалась тайному своему роману, расцветала первой любовью в семнадцать лет и понятия не имела, что возлюбленный ищет ее погибели.
Сами собой мои мысли обратились к другой молодой женщине, чью жизнь разрушила любовь: я вспомнил Софию, дочь ректора из Оксфорда, которая ненадолго затронула мое сердце. В ту пору я не ведал, что свое сердце она уже отдала человеку, который предал ее и едва не убил. И на том мучительные воспоминания не исчерпались, вновь предо мной предстала Моргана, которую я любил двумя годами ранее, в Тулузе. Моргана отвечала мне взаимностью, но я не имел ни денег, ни положения в обществе и не мог вступить с нею в брак, потому однажды ночью тайком ускользнул и направился в Париж, даже не попрощавшись с ней. Тогда я думал, что поступаю правильно, возвращая ей свободу и возможность вступить в брак, угодный ее отцу и ей самой выгодный, но Моргана скончалась на заре своей юности. Неужели и она погибла, оттого что допустила роковую ошибку, позволила себе отдаться чувству?
Правды я никогда не узнаю, но, когда над мертвым телом Сесилии двое отцов, Уолсингем и Бёрли, обменялись сочувственными взглядами, по моему телу пробежала холодная дрожь, и я возблагодарил Бога за то, что у меня нет дочери и не за кого мне страшиться. Боже, эти хрупкие создания целиком полагаются на своих возлюбленных и так часто гибнут! Если б я сохранил веру в действенность молитвы, я бы помолился о том, чтоб убереглась хотя бы юная Эбигейл, а так я мог лишь надеяться, что убийца сочтет одно сообщение достаточным. Но если он решит, что мы его не поняли, он вновь напишет его — кровью.
Так размышляя, я дошел до дальней стены сада и повернул обратно, чтобы по той же тропе вернуться к дому, как вдруг чуть не споткнулся о мелкую, всю в бантиках, собачонку, которая гналась за тряпичным мячом. За собачкой с такой же скоростью неслась девчушка лет пяти, тучи палых листьев взметались из-под ее ног, растрепанные волосы и подол голубой юбки не поспевали за своей хозяйкой. Мяч подкатился к моим ногам, и я схватил его прежде, чем разинувший пасть песик успел щелкнуть зубами. Подняв игрушку повыше, я любовался тем, как псина с пронзительным лаем скачет и крутится на земле, не сводя вытаращенных глаз с мячика в моей руке. Девочка остановилась прямо передо мной, взгляд ее был недоверчив. Я перебросил ей тряпичный мяч над головой собачки, и девочка поймала его, скорее от удивления, чем благодаря ловкости. Собачонка подскочила к девочке, и хозяйка подхватила ее на руки, сунув ей в пасть мяч. Животина принялась грызть тряпки, уморительно рыча, точно слона победила.