Дети помельче только хохотали над исполнением ею танцевальных номеров. Дети, кто постарше, начинали понимать, что с «тёть Тоней» что-то творится, пытались её остановить. И только, когда старшая из всей честной компании – Люба – выключала проигрыватель, Тонька приходила в себя, вылезала из своего неутолимого желания, осматривалась, где она, и почему смеются дети. Поднимала раскиданные в азарте туфли, забирала свой мешочек с семечками, выдёргивала из тына лозинку и, размахивая нею, загоняла своих гостей домой.
– Хватит! Завтра рано вставать. Мне на ферму, вам за травой корове. Идите домой.
Она размахивала грозно этой хворостинкой, но не смела к нам дотрагиваться. Мы с братом были гостями в её доме, «чужими». А «своему» – Миколе-«паразиту» – всё ж перепадало иногда. Я канючила:
– Тёть Тоня, так ещё рано. Можно я останусь?
– Я ворота на засов буду закрывать, ты домой не попадёшь.
И я, очень сожалея, что надо прекращать наши игры и забавы, плелась нехотя домой вслед за Тонькой и своими братьями Витькой и Миколой.
Никто на свете не понимал Тоньку, её жестокость, вспыхивавшую так внезапно, никто не вникал в её самоистязания. Все считали её недотёпой, дурой набитой, даже родители. А она и не противилась такому о себе мнению. Поэтому, когда её кто занимал, она яростно отвечала. Особенно воевала она со Стефановой Нинкой.
Обе, и Нинка, и Тонька жили по соседству, даже были роднёй: Нинкин муж Стефан доводился Антонине двоюродным братом. Но эти узы родства не удерживали их от вечных распрей. Ругались из-за всего: из-за тропинки на меже, из-за тыквенной огудины, которая вылезала на дорожку то с одного огорода, то с другого. Из-за пчёл, которые не давали Тоньке проходить в сад, кусали её обязательно. А пчёлы-то Стефановы. Так получалось, что Стефан мёд ел, а Тоньке только жала пчелиные доставались.
Ругались из-за слив, которые таскали Стефановы дети. Сливы-то Тонькины.
Ругались и за лодку, которая была общая, ещё Тонькиного и Стефанова деда Конона. Но раз стояла на приколе у Стефанова берега, то Стефан её и зажилил.
Поводов было очень много. Нинка и не напрягалась совсем. Но то, что она говорила Тоньке, чаще отборным матом, слышали все в Заречке. А Тонька кричала со всей силы, чтобы Нинка замолчала. Но Тоньку слышали только куры во дворе, такой был у неё не звонкий голос.
Бабушка Татьянка никогда не вмешивалась в эти распри. Да и Левитанша при ней не заводилась, помалкивала. Но когда бабушка хлопотала у летней печки на огороде под старой развесистой грушей, то наверху, во дворе, соседки не упускали случая обменяться изысканными «любезностями».