Дима разомкнул веки.
Лицо его исказила гримаса, лоб подёрнулся потом. Он не закричал только потому, что на это требовались силы, а они к этому моменту окончательно его покинули.
В ногах, на диване, наклонившись всем корпусом и пристально в него вглядываясь, сидел человек с фотографии.
_____
Руководитель оперативной группы МУРа по расследованиям тяжких преступлений Всеволод Игоревич Мерин проснулся от оглушительных ударов капающей из крана воды. Часы показывали начало пятого утра, планете Земля предстояло ещё часа полтора болтаться в космосе, чтобы первые солнечные языки начали слизывать ночную росу с крыш домов на улице Генерала Доватора, за окном висела пугающая городского жителя тишина, Москва, казалось, не просто спала, но вымерла, растворилась в пространстве и уже никогда не вернётся в свои пределы. И если бы не подгнившая резиновая прокладка и как следствие тупая периодичность водопроводной капели, — мысль о свершившемся-таки конце света могла показаться не такой уж неправдоподобной.
Сева вышел на кухню, попытался заткнуть кран. Нет, утро не задавалось: старая сантехника грозила срывом резьбы, а вода продолжала методично долбить гулкий металл раковины.
Попытка бесшумно приготовить завтрак и, не лишая бабушку сладкого свидания с Морфеем, раствориться в утренней прохладе столицы тоже успеха не возымела: едва он открыл дверцу шкафа, как любимая кофеварка — предмет гордости (подарок женской половины медицинского персонала при выписке из госпиталя) — белоснежная, бесшумная красавица фирмы «Бош» — задела проводом алюминиевую кастрюлю, та упала на стоявший на столе поднос и разбила на мелкие куски старинную чайную чашку с полустёршейся гравировкой на боку: «Люсеньке на память в день рождения. Пей до дна. Ваня».
Это было уже серьёзно.
Следующие два часа они с переполошенной бабушкой Людмилой Васильевной провели на четвереньках, ползая по полу в тщетном стремлении обнаружить недостающие части порушенной семейной реликвии. Людмила Васильевна вела себя мужественно, не стенала, не заламывала рук, иногда лишь припадала к стене и незаметно для внука массировала сердечную мышцу: скромность внешних проявлений характерна для людей, на которых сваливается глубокое, подлинное горе.
В семь прозвенел будильник и бабушка сказала:
— Иди, Севочка, мойся, у тебя сегодня трудный день.
От этих простых, казалось бы, слов Сева неожиданно замер: как же давно это было!..
…Он так же рано проснулся — не спалось. Предстояло испытать нечто неведомое, пугающее своей неотвратимостью и в то же время давно и страстно манящее: сегодня он впервые должен пойти в школу. Тринадцать лет прошло, а было это вчера, ну на худой конец на прошлой неделе, он долго лежит в темноте с открытыми глазами, боясь пошевелиться, каждым миллиметром худого мальчишеского тела ощущая важность предстоящей перемены своей недлинной, налаженной жизни. Проходит очень много времени — из черноты возникает потолок, потом стены, потом угол шкафа, в котором висят неописуемой красоты, уже сотни раз примеренные, цвета высококачественного серебра гимнастёрка и такого же оттенка выглаженные бабушкой брюки. Потом прямо над ним, в углу над головой кто-то невидимый рисует плохо различимый жёлтый овал, который неспешно светлея и расширяясь, превращается в скорбный, пугающий, обведённый окладом лик. Потом скрипит приоткрытая ставня, вздыхает занавеска, комната заполняется прохладой солнечного утра — проходит очень много времени, прежде чем он понимает, что наступило первое сентября, первый день осени, день безвозвратно уходящего детства, бессмысленного и прекрасного.