Когда через несколько минут дверь в лавку снова открылась, вид у мясника был такой, словно сил подняться у него уже не будет, но, услышав зычный зов миссис Гиббс, он тут же вскочил на ноги.
— Иду! — крикнул он сдавленным голосом и поспешил в лавку. Герм услышал ее вопли, такие громкие, что слов было не разобрать. Он встал и подошел к двери.
Да, это была она, громадина в необъятной шляпе с мясистым лицом и жирным крупом, в норковой шубе.
— Кретин! Остолоп! — орала она на мясника. — Да ты даже мясо толком завернуть не умеешь. Из-за тебя у меня весь мех теперь в крови. Шуба погибла!
Бедный мясник предпринял попытку извиниться, но раскаты ее голоса заглушали его слова. Он пытался извиниться жестами — всплескивал руками, закатывал глаза, махал соломенной шляпой, но ее было не унять. Он шагнул к ней с чистой тряпочкой — хотел вытереть мех, но она грозным окриком его осадила. Дверь с грохотом захлопнулась. На прилавке стояла ее промокшая сумка. Герм понял, что отец опять хотел сэкономить бумагу.
Он вернулся к столу. Прошло с полчаса, и в комнату зашел мясник. Он был смертельно бледен и в своей соломенной шляпе походил на огородное пугало. Он сел в качалку и замер. Кот хотел было запрыгнуть ему на колени, но он его не пустил, и сидел, глядя куда-то во двор, в пустоту.
Герм тоже смотрел на двор. Он думал о всех тех местах, где есть лошади и куда мог бы отправиться и он. Он хотел оказаться там, где лошадей много и где он сможет ездить верхом на всех них.
Однако он встал и снял с крюка заляпанный кровью фартук, надел его, завязал тесемки. Узел оказался на том месте, где раньше был пояс галифе, но ему казалось, что они все еще на нем.
Признание в убийстве
Пер. В. Пророкова
Дело сделано, мысль эта не выходила из головы, как детская могилка на погосте, и Фарр закрыл дверь, с тяжелым сердцем побрел вниз по лестнице. На площадке третьего этажа он остановился, поглядел в маленькое грязное оконце, выходившее на гавань. Был сумрачный зимний день, но океан вдалеке Фарр разглядел. Хотя у него с собой было оружие — в коричневом бумажном пакете лежала каменная гиря, какие привязывают к оконным рамам для противовеса, — он, забыв об опасности, поставил пакет на подоконник и уставился на воду. Фарру казалось, он никогда не любил море так, как сейчас. Пусть он никогда не пересекал океана — во время войны думал, придется, но не пришлось, — никогда не следовал путями морскими, уверен был: обязательно надо. Пока он смотрел на воду, она вдруг словно ожила — в лучах солнца замелькали треугольники белых парусов. Чудесный вид только усилил тоску, и он так и стоял у окна, уставившись в даль невидящими глазами, пока не вспомнил, что пора идти.