Еды было вдоволь, но во всех других отношениях жизнь в лагере была трудней, чем в Кэйп-Кри. Здесь в их вигваме пол не имел настила, и Кэнайна спала одетая, закутавшись в подстилку из кроличьих шкурок, на голой земле, прикрытой тонким слоем валежника. Часто шли дожди, убогий вигвам протекал, и Кэнайна мерзла.
Женщины были слишком заняты, чтобы печь лепешки, и по нескольку дней подряд они ели только вареное гусиное мясо и пили, забелив мукой, густой чай или жирный бульон. Сначала Кэнайна ела с аппетитом, но в котле скапливался жир, и с каждым разом похлебка становилась все жирнее, и уже через неделю она смогла выносить ее лишь по разу в день.
Потом лед на прудах и озерах треснул и растаял. Гусиные стаи исчезли, — разбившись на пары, птицы начали вить гнезда в укромных местах. Охота закончилась через три недели, индейцы разобрали вигвамы и возвратились в Кэйп-Кри.
В июне дни стали длиннее, и теперь было вдоволь еды. Каждое утро Дэзи Биверскин спускалась в каноэ в устье реки проверить сети и теперь обычно брала по нескольку рыбин в день. Время от времени она варила вяленую гусятину из своих запасов. Но обычно еда состояла из мяса и лепешек, Кэнайне страшно хотелось овощей и фруктов, и желание это все возрастало.
Позавтракав, отец удалялся и проводил день, играя в карты с другими мужчинами или просто валяясь на травке и глядя на проплывавшие по небу огромные белые кучевые облака. Пока он так грелся на солнышке, мать без устали трудилась. Таскала воду с реки, собирала хворост, рубила сучья. Шила из лосиной кожи изукрашенные бисером мокасины и тапочки, которые потом обменивала в лавке Компании Гудзонова залива на табак.
Кэнайна, отличавшаяся сообразительностью и живым умом, легко опять научилась говорить на языке кри и вскоре уже разговаривала с матерью, правда, пока не так уж свободно, но когда они говорили не торопясь, то понимали друг друга. Дэзи Биверскин не отличалась чистоплотностью, и Кэнайна ненавидела трубку, которую она непрестанно сосала, но мать была добра, не скрывала, что любит Кэнайну, и та отвечала ей взаимностью. Кэнайна спрашивала себя, купались бы белые чаще, чем Дэзи, если бы им пришлось таскать воду с реки, взбираясь по крутому откосу, потом рубить дрова для костра, чтоб разогреть ту воду и мыться в жестяном тазу, таком маленьком, что даже Кэнайна не могла в него сесть.
Однако с отцом Кэнайна не разговаривала никогда. В недолгую пору гусиной охоты он подобрел, повеселел, но теперь снова стал мрачным и молчаливым и едва обращал внимание на Кэнайну. Когда во время еды оказывалось, что нож у отца, а Кэнайне хотелось отрезать себе кусочек мяса, она просила мать передать ей нож, потому что, если б она попросила отца, тот попросту не обратил бы на нее никакого внимания. Она побаивалась его и, стараясь не попадаться ему на глаза, приходила к концу трапезы. Мать понимала ее и, не говоря ни слова, тоже не прикасалась к еде, пока не придет Кэнайна. Кэнайна со страхом ждала наступления осени, потому что тогда они направятся на каноэ далеко от побережья, на свою зимнюю охотничью стоянку, и семья останется в одиночестве на всю зиму. Тогда отец окажется еще ближе, и избегать с ним встреч будет уже невозможно.