— Я жила у Рамзеев, — запинаясь, сказала Кэнайна матери на языке кри, пока Джо Биверскин натягивал полотнище крыши. — Мои вещи остались там.
Дэзи Биверскин резко обернулась.
— Почему ты пошла к ним? — спросила она, испытующе глядя на Кэнайну. — Нужно было поселиться в индейской семье.
— Миссис Рамзей пригласила меня, — ответила Кэнайна, — и я осталась у них, потому что мне там нравится.
— Они не хотели, чтобы ты жила у них, — сказала мать. — Белые люди никогда не хотят, чтобы с ними жили дети мускек-оваков. Они взяли тебя только потому, что они не знают, что мускек-оваки всегда могут позаботиться о своих сородичах.
— Нет, они хотели, чтобы я жила у них. Я помогала миссис Рамзей по хозяйству и в лавке работала. Они хотят, чтобы я осталась у них, и я тоже хочу.
— Рамзей — добрые люди, — уклончиво добавила Дэзи Биверскин.
Когда отец укрепил полотнище, они вошли внутрь. Кэнайна так и не поняла, чего ожидает мать: что она переселится к ним или же останется у Рамзеев. Во всяком случае, мать не послала ее за вещами; это ободрило Кэнайну. Дэзи Биверскин развела в печке огонь и поставила котелок на плиту. Потом вышла из хибарки. Кэнайна подождала, не зная, как быть. Пламя сникло, и она подбросила в топку дров. Вода в котелке закипела, запахло вареной рыбой: Кэнайна ненавидела этот запах. Наверное, мать забежала к кому-то. Кэнайна встала, собираясь пойти поискать ее, когда, откинув полог, с огромной охапкой пихтовых веток вошла Дэзи Биверскин. Раскачиваясь из стороны в сторону, она отнесла их к устроенному на полу прямоугольному помосту из жердей и принялась старательно сооружать для Кэнайны постель.
На ужин была только рыба и чай — Дэзи не успела испечь лепешку. Вошел Джо Биверскин, и все трое молча начали есть, только слышалось причмокивание, когда родители обсасывали пальцы, слизывая рыбный отвар. Закончив еду, мать побросала в котел остатки рыбы и поднялась.
— Идем, — сказала она Кэнайне. — Заберем твои вещи.
Они шли индейским поселком, Дэзи Биверскин впереди, Кэнайна молча на несколько шагов сзади. Был теплый летний вечер, но мать по своему обыкновению вышла в больших резиновых сапогах и сером балахоне, голова ее была туго повязана черной шалью. Перед сном она снимает лишь сапоги и шаль; а когда настанет зима и температура много недель подряд будет держаться ниже нуля, то будет ходить все в той же одежде, прибавив к ней варежки. Кэнайне приходилось видеть в больнице женщин мускек-овак — толстое белье так сильно пристало у них к телу, что для того, чтоб помыть их, сестры, которым помогала Кэнайна, отдирали его клочьями. Должно быть, мать была такая же, как они; Кэнайна не могла припомнить, чтобы она когда-нибудь раздевалась.