Сейчас, когда я пытаюсь восстановить всю картину, перед глазами кружит водоворот разрозненных образов. Вырвавшийся из крохотных легких выдох, вскинувшаяся в дрожащем порыве маленькая грудь — и потом ничего. Лицо совершенно спокойное, ничуть не сердитое. Губки с хлопьями желтовато-белой пены неодобрительно поджаты. На висках, под бледной натянутой кожей, припушенной светлыми волосами, прожилки вен. Я поднял его — обмякшее, податливое тельце. Стащил носки — сам не знаю зачем — и увидел ножки, темные от лопнувших сосудов. С прилипшей к влажной спине футболки капал пот. Я прижал его к груди, полил водой из недельной давности бутылки «эвиана», валявшейся на полу среди драных дорожных карт, и, целуя и обмахивая ладонью горячее личико, сел за руль.
Держа его одной рукой, я мчался, не глядя, на красный свет, по бесконечным съездам, тротуарам в направлении Ватерлоо и, лишь подъехав к больнице, прижал ухо к груди, позволив себе секундную остановку, и услышал, как мне показалось, глухой, неуверенный стук. Я вбежал в отделение экстренной помощи, крича Господи помоги мне Господи мой мальчик. Все пришло в движение. Они забрали у меня Люку, бережно положили на каталку и повезли по длинным коридорам, размеренным тубами флуоресцентных ламп. Кислородная маска была слишком велика, и медбрат с татуированными предплечьями прижимал ее к маленькому личику. Потом дверь, за которую меня не пропустили. Я сел и набрал твой номер, неловко тыча пальцами в «блэкберри».
Ты приехала, ворвалась вихрем обузданной энергии, и, пока разговаривала с врачом, твои руки искали и не находили покоя. Ты была на седьмом месяце беременности и носила живот, как заготовленное к бою оружие. Ты не плакала — стояла надо мной и смотрела сверху вниз, но я не решался встретиться с тобой взглядом. Твои глаза — сухие, без малейшего намека на слезы, такие холодные. Я отвернулся. Прислонился к белой больничной стене, прижался лбом к липкой штукатурке и закрыл глаза.
Все годы учебы в университете я мечтал о том, чтобы уехать в Лондон. Постоянно глядя только перед собой, лишь изредка переключаясь на паузу, чтобы насладиться каким-то особенно ярким мгновением, я гнал себя вперед. Как и все мы. Когда налетали промозглые эдинбургские ветра, и я потуже обматывал шарфом шею, и Веро искала тепла в моих объятиях, а Генри прикрывал слезящиеся глаза длинными, худыми пальцами, мы все равно лишь подхлестывали себя — вперед, к Лондону. Мы водили дружбу только с теми, у кого были квартиры в Лондоне, кто знал лондонскую жизнь. Мы жили ради пятничных рейсов «Easyjet», мы уносились на юг в вечерних костюмах, и шампанское выплескивалось из пластиковых стаканчиков, когда шасси касалось посадочной полосы.