С Генри я общался редко. Он жил по-настоящему интересной жизнью: публиковал заметки под собственным именем, обрел свой стиль, ясный, зрелый, очень человечный. Его темой были обыденные катастрофы британской жизни: женский приют в Халле, лишившийся финансирования и находившийся под угрозой закрытия; группа наивных девочек-проституток в Бирмингеме, которых отправляли на родину, в Албанию, к родителям, которые сами же и продали их в сексуальное рабство; ветеран Эль-Аламейна, живший в Истберне в убогой съемной квартире без отопления и водопровода. Статьи сопровождались трогательными, пронзительными фотографиями, сделанными самим Генри в стиле, доведенном до совершенства в пору знакомства с бездомными и отчаявшимися, которых тянуло к Темзе, как железные стружки к магниту.
По воскресеньям я читал его статьи со смешанным чувством гордости и зависти и всегда отзывался на них коротким поздравлением. Он отвечал дружелюбно, но сдержанно. Мы вели себя, как два старых любовника, с уважением относящихся к прошлому, но хорошо понимающих, что оно ушло навсегда.
С каждой неделей мне требовалось все больше пилюль. По утрам я часто просыпался на влажной простыне, со слипшимися от пота волосами и ледяными ногами. Я брел в ванную и рылся в шкафчике, находил зеленую коробочку и принимал дозу покоя, сна и забвения. Лотар уже замечал, что я стал медлительным и вялым, что моя работа пестрит мелкими, очевидными ошибками, что я больше не обмениваюсь шутками с Баритоном возле кулера, не участвую в спорах с портфельными менеджерами по поводу вина, рынков или политики. Я подходил к жизни с отчужденностью постаревшей шлюхи, пытающейся снять кого-нибудь напоследок перед вынужденной отставкой. Каждое утро я по полчаса торчал в туалете, перечитывая текстовые сообщения годичной давности от Генри и Веро, просматривая их смазанные фотографии, сделанные дрожащей камерой телефона.
Однажды утром в начале марта, когда над Темзой, по Грин-парку и мне за ворот подули сибирские ветра, Мэдисон предложила сходить куда-нибудь на чашечку кофе. Мы молча спустились в лифте. Деревья на площади еще стояли голые. Ее огорчало, что наши отношения так и не пошли дальше после той ночи, когда мы задержались допоздна на работе. Никакого романтического интереса у нее ко мне не было, но я чувствовал, что она редко — может быть, никогда — доверялась кому-то так, как доверилась в ту ночь мне. Никто не знал, как она одинока, как боится пустоты своего существования, как зависит от активности рынков, как дорожит тем временем, что проводит с Рэем. Мэдисон показала мне бледное подбрюшье своей трагедии, и с тех пор я молчал и сторонился ее, став чем-то вроде тени, мелькавшей перед ней на протяжении дня.