Моя история была банальна до ужаса. Серое во всех отношениях детство. Какие-то девчонки, имена которых давно выпали из памяти, баловство наркотиками — все то же, что мог бы рассказать любой мальчишка, выросший в приморском городишке под музыку, манившую блеском и приключениями столичного города. Больше всего на свете я хотел сбежать оттуда, и Эдинбург предоставил такую возможность, тем более желанную, что позволял убраться далеко от опостылевшего юго-востока. Я сочинял пьесы для скромного школьного театра, мечтал стать драматургом или литературным критиком, и Эдинбург с его Фестивалем и шекспировским курсом английского был для меня самое то. Разумеется, с самого начала я угодил в сети вечеринок, наркотиков и гламура, а театр отодвинулся далеко на задний план и стал тем местом, куда я заглядывал от случая к случаю, неизменно навеселе, и откуда уходил в антракте.
Некоторое время мы молчали. Снег все падал и падал, и над головами у нас сгущалось облако сизого дыма. Веро играла с прядкой волос, накручивая ее на палец, чуть не подпалила ее сигаретой, от неожиданности подалась назад и, заметив, что я наблюдаю за ней, смущенно улыбнулась. Потом я стал убирать со стола, а Генри, положив ноги на подоконник, негромко запел. Голос сквозь сигаретный дым звучал приглушенными всплесками. Веро подтягивала, когда знала слова. Иногда она путала их, и тогда оба смеялись. Они пели колыбельные и рождественские куплеты. Я до смерти устал, но был абсолютно счастлив.
Потом Веро ушла спать, а мы с Генри открыли еще одну бутылку, и он все говорил и говорил, удобно развалившись в кресле. Голова покоилась на спинке, а пальцы вытягивались и складывались, как будто собирая висевшие в воздухе слова. Губы его лиловели от вина, щеки горели, но взгляд неизменно оставался спокойным и отстраненным.
Генри делал фотографии для книги о лондонских безработных, издать которую собирался друг его отца. Снимал сероглазых проституток под серыми мостами над серыми водами Темзы. Он показал мне несколько снимков, разложив их на столе. На одном какой-то мужчина держал перед камерой ребенка, словно защищаясь им от неведомого зла, на другом старуха грела руки над огнем, разведенным в бочке из-под бензина. За объективом камеры Генри будто чувствовал себя в большей безопасности. Таким было его общение с миром. Рассматривая снимки, он машинально покачивал бокал.
— Ты… ты еще любишь ее, Чарли?
Я посмотрел на него. Выдохнул струйку дыма.
— Конечно, люблю. Думаю, я готов любить ее вечно.
Генри с такой силой прижал пальцы к столу, что кончики их побелели. Глаза его застелила дымка, но уже в следующую секунду он глядел на меня сквозь мутноватый воздух.