Все наши охотники, как мы можем предположить, являются опытными следопытами, разбирающимися в планах расположения, в двумерном пространстве, отпечатках ног и других следах: пространственные навыки, выходящие за пределы того, что мы (если мы сами случайно не окажемся охотниками-бушменами) можем легко себе представить. Все они полностью приучены к мысли следовать по следам, и воображать, что они размещены на земле в виде карты в натуральную величину и временного графика движения животного. Что могло быть естественнее, чем вождю схватить палку и начертить в пыли масштабную модель именно такой временной картины: карту движения по поверхности? Вождь и его охотники полностью привыкли к идее, что ряд отпечатков копыт указывает на передвижение гну по илистому берегу реки. Почему бы ему не начертить линию, указав течение самой реки на масштабной карте в пыли? Привыкшему, как и все, следовать по человеческим следам от собственной родной пещеры к реке, почему бы вождю не указать на своей карте положение пещеры относительно реки? Двигаясь вокруг карты со своей палкой, охотник мог указать направление приближения антилопы канна, угол ее предлагаемого движения, местоположение засады: указать их буквально, начертив на песке.
Могло ли каким-то похожим образом зародиться понятие двумерного изображения в уменьшенном масштабе — как естественное обобщение важного искусства чтения следов животных? Может быть, идея рисовать изображение самих животных возникла по той же причине. Отпечаток в грязи копыта гну является, очевидно, негативным изображением реального копыта. Свежий след от лапы льва, должно быть, внушал страх. Породило ли во вспышке озарения это понимание, что можно нарисовать обозначение части животного — и следовательно, с помощью экстраполяции, целого животного? Возможно, вспышка озарения, которая привела к первому рисунку целого животного, возникла благодаря отпечатку целого трупа, вытащенного из грязи, затвердевшей вокруг него. Или менее отчетливое изображение в траве могло легко быть дополнено программой виртуальной реальности собственного мозга.
Там до сих пор в траве,
Где заяц ночевал,
Не распрямился след.
У. Б. ЙЕЙТС, «Память» (1919)
Изобразительное искусство любого рода (и, вероятно, неизобразительное искусство также) полагается на замеченную особенность, что что-то одно может быть представлено чем-то другим, и что это может помочь мышлению или коммуникации. Аналогии и метафоры, которые лежат в основе того, что я назвал поэтической наукой — хорошей и плохой — служат другими проявлениями той же самой человеческой способности создавать символы. Давайте определим диапазон, в котором могли быть представлены эволюционные последовательности. В одном конце диапазона мы позволяем вещам представлять другие вещи, которые они напоминают — как в наскальных рисунках буйволов. В другом конце — символы, наглядно не напоминающие вещи, которые они представляют — как в слове «буйвол», обозначающему буйвола только благодаря произвольному соглашению, которое соблюдают все, кто говорит по-английски. Промежуточные стадии диапазона, как я сказал, могут представлять эволюционную последовательность. Мы, возможно, никогда не узнаем, как она началась. Но, возможно, моя история следов отражает своего рода озарение, которое могло быть задействовано, когда люди впервые начали думать аналогиями и, следовательно, осознали возможности семантического представления. Действительно ли это породило семантику или нет, моя карта следопыта присоединяется к языку, как второе мое предположение о программной инновации, которая, возможно, запустившей коэволюционную спираль, приведшую к расширению нашего мозга. Возможно, рисование карт вытолкнуло наших предков выше критического порога, который другие обезьяны были просто не в состоянии пересечь?