Потом они направились к дому — одной из нескольких вытянувшихся вдоль берега кристаллических глыб. Впереди шли женщины, не спеша, Мария Евгеньевна вперевалочку из-за больных и вдобавок уставших за день ног, Инесса — приобняв ее, поддерживая за локоть. Мужчины шли приотстав, беседуя о пустяках... Облака между тем густели, смыкались, луна оставалась все дольше закрытой ими, но, появляясь вновь, светила с удвоенной силой. И после всего, что случилось, у всех было какое-то светлое, легкое чувство и надежда, что можно еще что-то поправить, что-то изменить...
Исааку М. Фурштейну
Говорили о гиюре — ортодоксальном и на реформистский лад, о ритуальных свадьбах и похоронах, о традициях, помогавших еврейству на протяжении двух тысячелетий оставаться самим собой. Говорили о той опасности, которая угрожает еврейству здесь, в Америке, и вообще в галуте, то есть о стремительной ассимиляции, происходящей в настоящее время, о растворении в чужих культурах, утрате своей религии, своего языка. Кто-то заметил, что сейчас ортодоксальный иудаизм выглядит безнадежно устаревшим, почти реликтом, и потому реформизм, стремящийся идти в ногу с жизнью, — едва ли не единственная возможность для еврейства сохранить свое лицо, не потерять самобытность...
Все, кто сидел за столом, в ответ промолчали — и те, кто был с этим согласен, и те, кто почувствовал себя задетым, даже оскорбленным такими словами, — все, кроме самого хозяина, Арона Григорьевича.
— Вы меня простите, но все это чушь собачья!.. — грохнул он по столу маленьким, но крепким кулаком. — Реформисты... Причем здесь реформисты?.. Если хотите правду, так это антисемиты — вот кто сделал так, что мы, евреи, остались евреями!.. Наши друзья-антисемиты!..
Он обвел всех загоревшимся взглядом и уперся в меня, зная, что я обычно его поддерживаю.
— Что, не так?..
— Нет, — сказал я, поднимая и ставя на место упавшую стопку, — не так... — Я не только уважал, я любил Арона Г ригорьевича, хотя его безапелляционный тон меня порой раздражал. Но я сдерживался. На этот раз, однако, я не сдержался. — «Наши друзья-антисемиты», как вы, Арон Григорьевич, выразились, это Бабий Яр, Треблинка, Освенцим...
— Надо понимать иронию... — буркнул Арон Григорьевич.
— А что до ассимиляции, то тут нужно разобраться, — продолжал я, накаляясь. — Ассимиляция — это всемирно-исторический процесс, и касается не только евреев... Это во-первых. А во-вторых — предложи мне кто-нибудь выбрать между нашими традициями, обрядами, ритуалами и, скажем, жизнью одной-единственной девочки, погибшей в том же Освенциме, я, не думая, пожертвовал бы и традициями, и всем, чем наш народ отличается от других...