У Раечки телефон с громкоговорителем, не помню, как эта штука называется, и хотя в английском я слабоват, однако с пятого на десятое разбираю, что она, фрау Матильда, желала бы поговорить с Риточкой, то есть с фройляйн Ритой... Риты нет, говорит Раечка. Нет?.. Как это — нет?.. Так, говорит Раечка, нет — значит нет... Рита пропала... А сама плачет, страшно ей даже слово это вслух выговорить: пропала... Пропала, — повторяет за ней фрау Матильда, — пропала... Как же так... Но ведь Эрик... Он тоже пропал...
Да, представьте себе — и Эрик пропал, исчез, полиция задействована, розыскные службы... Все ищут и ничего не находят... А когда это случилось?.. Да, вчера, как и у вас... И вот я слышу, как на другом конце провода, то есть в Кельне, что-то булькает, хлюпает, обрывается, и обе женщины, матери, начинают реветь — одна там, в Кельне, другая — здесь, в Нью-Йорке... И одна твердит: «Эрик», другая — «Риточка», и обе не в силах выговорить больше ни слова...
И тут разговор прекращается. Раечку колотит истерика. Что делать?.. Мы с Эстеркой пытаемся успокоить ее, но — как, чем?.. В то время, напомню, все газеты обошла история двух тениджеров, которые любили друг друга, но что-то приключилось, легко можно представить, между ними и родителями, и тогда они, эти тениджеры, взялись за руки и выбросились — не то с десятого, не то с одиннадцатого этажа... Так вот, история эта все время лезла мне в голову. Я, разумеется, молчал, но потом оказалось, что все мы о ней вспомнили, только сказать вслух об этом боялись...
Вообще, дорогой мой, в жизни я повидал и пережил немало страшного. Видел, как умирали люди в госпиталях, видел, как у моего друга в атаке снесло, будто бритвой срезало, пол-головы... И все-таки ничего страшнее тех часов, тех дней переживать мне не доводилось. Вы литератор, писатель, вы меня поймете... Это в голливудских фильмах — драки, кровь, погони, все куда-то несутся, стреляют, убивают... А тут сидят в комнате три человека, пьют чай, иногда обмениваются двумя-тремя словами, потом кто-то из них подходит к телефону, набирает номер... И все! И больше ничего! А в душе у каждого при этом творится... Но как это можно передать?.. — Арон Григорьевич жалобно сморщился и махнул рукой. — И эти звонки — из Нью-Йорка в Кельн, из Кельна в Нью-Йорк... Может быть что-то стало известно, может быть что-то сообщили... Каждый час, нет — каждые полчаса... И тут постепенно выясняется, что когда мальчик узнал насчет разговора, который его мамочка затеяла с Раечкой по поводу карьеры и всего прочего... Вы помните... И что наша девочка может ее сынку помешать... Когда он узнал об этом, он заявил матери, что о своей карьере позаботится сам и что он не желает ни минуты оставаться в доме, где не уважают его свободу, его личность, в этом роде... И фрау Матильда пыталась ему объяснить, что нет, ее не так поняли... И Раечке тоже — что она не так ее поняла... Но какое это теперь имело значение?.. Когда мы все — и Раечка с Эстеркой, и там, в Кельне, где тоже собралась вся семья — когда все мы ждали, что вот-вот случится неизбежное... И нам сообщат... Пригласят в морг или не знаю куда еще... Какое значение имело в тот момент, что и кто сказал и что и кто ответил...