Я уж ходил раз, предупреждал обоих по-хорошему.
«Не дело это, — говорю, — чтобы брат брату морду бил. Не срамитесь, мужики». И ребята вроде оба хорошие, спокойные. Что на них нашло?
— Война нашла, — вставил соломенноволосый.
— Может, — согласился тот. — Сходил, замирились вроде, угомонились. Да не надолго. Через неделю снова здорово. Как кошка с собакой. Ивановна плачет, Илья на обоих орет. А-а, — одутловатый махнул рукой, словно комара отгонял, и шлепнул «костяшку» на стол. — Считаем, мужики. И милиция к ним приезжала, и военные, и Митяй сам в военкомат ездил — все без толку, — закончил он.
— И все из-за брата? — спросил недоверчиво Беклемешев.
— А то из-за кого же? — ухмыльнулся молодой, перемешивая «кости». — Из-за Петрухи. — И запел фальшиво и неожиданно тонко: «Восток — дело тонкое, Петруха-а-а...Восток — дело тонкое, Петруха- а...». Еще партеечку? Поехали. — Он набрал в ладонь костяшки и продолжил: — Петька вообще психованный оттуда вернулся. Чуть че за Чечню при нем скажешь — сразу кулаками махать и в крик. Меня вот надысь тоже зацепил.
— А что случилось?
— Да поддали мы с Дмитричем в гаражах. Я взял еще фуфырек и во двор. Думаю, посижу, дождусь кого-нибудь. Не в одиночку же. А тут Петруха вот за этим самым столиком. Я его спрашиваю: «Выпьешь?»
Он и говорит: «Наливай»... А мы шесть-шесть... От так от.
— И что дальше? — напомнил о себе майор.
— А дальше накатили мы с ним по полстакана, курнули, я и спрашиваю: «Чего ж это ты, герой, с войны да без медальки вернулся? Там вроде вам всем медальки давали. Или очередь не дошла?» Спросил-то я шутейно, для поддержания, так сказать, а он вскакивает, оглашенный, да в ухо мне. Ни с того ни с сего, прикинь? Потом «бабки» за фуфырь на столе оставил и шмыг в подъезд. Только я его и видел. Испугался небось, что встану — зашибу. Говорю же: психованный.
— Не психованный, конечно, но малость не в себе, это точно, — подвел черту одутловатый Дмитрич. Историю он выслушал со скучающим видом. Очевидно, рассказывалась она не впервые и обсудить ее успели не один раз. — А вот и Илья идет. За разговором время скоротали.
Илья Викторович оказался низкорослым жилистым мужчиной лет пятидесяти пяти. Фигура его наводила на мысль о постоянном физическом труде. Толстые плоские желтые ногти с темно-серым, несчищаемым налетом грязи под ними. Кожа грубая, красноватая, шершавая. На тыльной стороне ладони и запястьях татуировки. Но не зековские, а сделанные по молодой дури. Кривоватое «Ваня». Сердечко, тоже неровное, с пронзающей его изогнутой стрелой и титанической каплей синей крови, повисшей на острие. Шел Илья Викторович тяжело. С характерной тягучей медлительностью.