«Московские друзья брата приняли ее в свой кружок, как свою, — пишет Самуил Яковлевич. — Показывали ей город, доставали для нее билеты то в оперу, то в драму.
Не часто доводилось ей бывать в театре и на дружеских вечеринках в последующие годы ее жизни, омраченные нуждой и заботой. Вероятно, потому-то она и вспоминала с такой благодарностью немногие дни, прожитые в Москве.
Впрочем, мать моя никогда не была слишком словоохотливой и в противоположность отцу не умела, да и не любила выражать свои сокровенные чувства. Но и по ее немногословным, скупым рассказам в памяти у меня навсегда запечатлелось, быть может, не вполне отчетливое и точное, но живое представление о молодежи восьмидесятых годов, о московских „старых“ студентах в косоворотках и поношенных тужурках, об их шумной, дружной и, несмотря на бедность, по-своему широкой жизни. Я не запомнил их имен, за исключением одного, которое чаще других упоминала мать. Ни разу в жизни не видел я человека, носившего это имя, да и родители мои никогда больше не встречались с ним. Знаю только, что он был так же беспечен, как и беден. За душой у него не было гроша медного, но это не мешало ему быть душой своего кружка. И фамилия его казалась мне словно нарочно придуманной: „Душман“. Я был тогда совершенно уверен, что это не зря».
Самыми незабываемыми оказались для Евгении Борисовны дни в Москве еще и потому, что здесь, в доме брата, она познакомилась с будущим своим мужем — Яковом Мироновичем Маршаком. Самуил Яковлевич считает, что их в значительной мере сблизила любовь к литературе, а более всего — Диккенс: «„Давида Копперфильда“ она и отец читали вслух по очереди».
Эта любовь к английской литературе и к Англии передалась Маршаку. Пройдут годы, и друг Маршака, видный политический деятель Шотландии Эмрис Хьюз, напишет: «Он радовался Лондону и снова переживал в нем дни своей молодости, которые провел здесь, обучаясь в Лондонском университете.
— Я люблю англичан, — как-то сказал мне Маршак.
— За что же? — спросил я, удивившись.
— Знаете, — сказал он, — среди них трое из четырех обязательно окажутся чудаками.
Он любил чудаков. И он сам, пожалуй, был чудаком, так же как и я. Как радовался бы он, если бы ему довелось встретиться с Диккенсом».
О родителях Маршака мы еще не раз будем рассказывать на страницах нашей книги, а сейчас вернемся в детство Маршака.
Из воспоминаний старшего брата Самуила Маршака — Моисея, записанных в 1939 году: «Конец 80-х годов XIX века. Воронеж. Я помню себя смутно с 4—5-летнего возраста. Помню кормилицу Сёмы на крыльце большого дома с маленьким братцем на руках. Она мне что-то говорит о братце… А потом солнечное летнее утро у открытого окна. Принесли большого ворона (не помню, был ли он ручной или ему подрезали крылья). Он ходит по подоконнику, а маленький братец стоит тут же и с огромным любопытством смотрит на птицу. А вот и его старая няня с лицом, достойным кисти Рембрандта. Она помнит время, когда жил Пушкин. Ее молодость и зрелые годы прошли в крепостной неволе… Она смотрит на моего братца и говорит с гордостью: „Енарал Бородин — на всю губернию один!“ В 1 1/2—2 года Сёма был — весь огонь. Живость его была необыкновенна.