— Дайте и мне стакан.
— Исчезни! — восклицаю я. — Лизоблюд! Мы и одни выпьем это вино.
— Не потому. Пусть бутылку запишут на меня. Я оплачу ее. Но поделитесь со мной. Мне необходимо что-нибудь выпить.
— Ты хочешь угостить нас этой бутылкой? Подумай, что ты говоришь!
— То, что сказал! Валентин умер, — заявляет Эдуард.
— Валентин? Что с ним случилось?
— Паралич сердца. Мне только что сообщили по телефону.
Он тянется к стакану с вином.
— И ты хочешь по этому случаю выпить, негодяй? — с гневом восклицаю я. — Отделался от него?
— Клянусь вам, нет! Не поэтому. Ведь он же спас мне жизнь.
— Как? — спрашивает Ризенфельд. — Вам тоже?
— Конечно, мне, а то кому же?
— Что это? — удивляется Ризенфельд. — Разве мы клуб спасателей жизни?
— Такое уж время, — отвечает Георг. — За эти годы жизнь многих была спасена. А многих — не была.
Я с удивлением смотрю на Эдуарда. У него в самом деле слезы на глазах, но кто его знает, искренне ли это.
— Я тебе не верю, — заявляю я. — Это ты желал ему смерти! Сколько раз ты говорил об этом. Тебе хотелось сэкономить твое проклятое вино.
— Клянусь вам, нет! Мало ли что иной раз сболтнешь. Но ведь не всерьез же! — Из глаз Эдуарда вот-вот польются слезы. — Он спас мне жизнь.
Ризенфельд встает.
— Хватит с меня этой болтовни о спасении жизни. После обеда вы будете в конторе? Хорошо!
— А вы больше не посылайте цветов, Ризенфельд, — предостерегает его Георг.
Ризенфельд кивком прощается с нами и исчезает; выражение его лица трудно определить.
— Выпьем стакан в память Валентина, — говорит Эдуард. Его губы дрожат. — Ну кто бы подумал! Через всю войну прошел, а теперь вот дело секунды — и он лежит мертвый.
— Если уж хочешь сентиментальничать, так делай это по-настоящему. Принеси бутылку того вина, в котором ты ему всегда отказывал.
— Иоганнисбергер? Да, хорошо. — Эдуард торопливо встает и уходит, переваливаясь.
— Мне кажется, он искренне огорчен, — говорит Георг.
— Чувствует искреннее огорчение и искреннее облегчение.
— Я это и имею в виду. Большего, как правило, и требовать нельзя.
Мы сидим молча.
— За несколько мгновений произошло немало, верно? — говорю я наконец.
Георг смотрит на меня.
— Твое здоровье! Ведь когда-нибудь ты все равно уехал бы! А Валентин? Он прожил на несколько лет больше, чем можно было предполагать в тысяча девятьсот семнадцатом году.
— Все мы прожили больше.
— Да, и мы должны были бы эти годы использовать.
— А разве мы этого не делаем?
Георг смеется.
— Используем в те минуты, когда не хотим ничего другого, кроме того, что делаем.
Я отдаю честь.
— Значит, я эти годы никак не использовал. А ты?