И это кажется вполне естественным, если задуматься о понятии "великий", которым мы так привычно оперируем. Таковым сделало для нас Шекспира столетия, в течение которых его пьесы подвергались новым и новым интерпретациям, писались критические статья и создавались учебники. Теперь же мы невольно переносим современные представления о широкой известности литератора, "властителя дум", на совершенно иную эпоху, когда подлинный масштаб этой личности еще не был и не мог быть вполне осознан. ВXVI веке его популярность ограничивалась достаточно узким кругом высокообразованной аристократии, а также профессиональных литераторов, любивших щедро раздавать друг другу восторхенные эпитеты или брань.
Успех же шекспировских пьес отнюдь не означал, что имя их автора хорошо известно хотя бы лондонской публике. Простонародье, заполнявшее партер "Глобуса", не интересовал драматург его в первую очередь привлекали занимательный сюжет, страсти и проливаемая на сцене кровь. Должны ли мы удивляться вялой реакции стратфордцев, узнавших, что в город вернулся блудный сын, поставивший где-то в столице десяток пьес? Ремесло актера или драматурга, считавшееся низким, никак не могло прибавить в их глазах авторитета человеку, который был сыном добропорядочного горожанина, но потом подался в комедианты.
Лишь однажды его навестили лондонские друзья, после обильных возлияний с которыми Шекспир занемог и вскоре перешел в мир иной, не будучи горько оплакан ни в Стратфорде (что совершенно есственно), ни в Лондоне.
И. Гилилов полагает, что молчание столичных собратьев по литературному цеху симптоматично: Шаксперу не писали траурных элегий, поскольку знали, что он не был Шекспирон. Но тогда что же они делали у него в Стратфорде? Ведь Бен Джонсон навещал там именно Шакспера, того самого реального человека, которого знал в Лондоне как актера, с которым и раньше спорил до хрипоты в таверне "Сирена" о достоинствах классической драмы. Именно с Шакспером, малосимпатичным скрягой, он провел несколько часов. Значит ли это, что он находил удовольствие в обществе недалекого и необразованного актера, пассивного участника мистификации, или тот все же был достойным собеседником?
Но вернемся к неблагодарным собратьям-литераторам, которые не бросили на могилу Шекспира своих перьев и траурных элегий, как это было после смерти Спенсера, и не оплакали его единым хором, как сэра Ф. Сидни. И. Гилилов очень патетически восклицает: "Сохранились... целые сборники, оплакивающие кончину Филиппа Сидни, Спенсера, Дрейтона, Донна, Джонсона и других поэтов и драматургов, лиц королевской крови, знатных персон и членов их семей, а вот на смерть самого великого из елизаветинской когорты - Уильяма Шекспира - ни один поэт не написал ни одного скорбного слова". От себя добавим: речь все-таки идет о немедленной реакции на смерть поэта, поскольку сам Гилилов приводит множество более поздних восторженных высказываний современников о творчестве "стратфордского Лебедя". Но здесь уважаемый шекспировед снова впадает в грех экстраполяции наших представлений на прошлое. Это мы назвали этих людей единой плеядой "елизаветинцев" и выстроили их по ранжиру: кто-то - великий, а кто-то - лишь выдающийся. Далеко не все современники были готовы признать величие, а тем более гениальность того, кого слишком близко знали, соперничали, а многие, подобно Грину, активно недолюбливали этого "выскочку-актера", ослепленные собственными амбициями.