Духовник меж тем долго еще после тайного моленья со своими апостолами отбивал земные поклоны.
«Смута, смута зреет в общине нашей, господи! – стонал Филарет, воззрившись на иконы. – От Юсковского становища смута идет; от ехидны Ефимии смрадом тянет! Повергнут, июды, веру древних христиан и расползутся все по сатанинскому миру, яко поганые крысы по земле. Как едную крепость держать, господи? Огнем ли жечь еретиков али в реке живьем топить? Еретичку сожгли – во грехе не покаялась. Апостола Митрофана на огонь волокли – глаголел святотатство! Как жить, господи? Силы нету. Разуменья нету. Праведники во червей обратятся, спаси, Исусе!.. Дай мне силу и просветления господнего!..»
Ответа не было. Мерцали восковые свечи; тянуло запахом горящего ладана. Старец тяжело поднялся и вышел из моленной избы. Сказал сыну Ларивону, чтоб позвал Ефимию.
– Пусть Марфа во сто глаз зрит за ней да чтоб к Веденейке на дух не пускала. Глядите! – погрозил посохом Ларивону и вышел на берег Ишима, где и дождался невестки, давно подозреваемой в тайном еретичестве и в сговоре со становищем Юсковых.
Ефимия подошла, и глаза в землю: не ей говорить первое слово. Старец долго молчал, глядел на другой берег Ишима. Вскинул глаза на невестку. Ух, до чего же чернущие глаза у искусительницы! Дна не увидишь, сокровенной тайны на крючок слова не выудишь; хитрость на хитрость метать надо.
– Што барин? – спросил. – Полегчало?
– Худо барину, батюшка, – скорбно ответила Ефимия, глядя себе под ноги. – Огнем-пламенем пышет; реченье бредовое. Взваром травы пою, а более ничего в рот не берет.
Филарет подумал.
– Реченье, глаголешь? Слова слышала?
– Слышала, батюшка. Про восстанье говорит, про расправу царскую. Кровавым венценосцем царя называет.
– Глаголь правду! – насторожился старец. – Что узрилась в землю? Не в ногах правда, на небеси.
Ефимия вскинула глаза на старца – черные-черные и ясные, без единой тучки. Старец сдался:
– Оно так: царь – кровавый венценосец. Праведное слово барин глаголет. Вразумит господь – с нами будет. Нашу веру примет. Али не примет?
– Не ведаю, батюшка.
– И то! – хмыкнул старец. – Какая болесть у барина? Не ведаешь?
– По всем приметам тиф или черная холера. При тифе в такой жар кидает болящего…
– Осподи помилуй! – испугался старик и будто ростом стал ниже. – Ежли хворь на общину перекинется – сколь людей сгинет!
– Я сказала Ларивону…
– Ларивону!.. Мне ведать надо, не Ларивону. Господи помилуй, беда грядет! Беда! – Минуту помолчав, собравшись с думами, наказал: – Покель барин хворый – с ним будь неотступно.