— Силы небесные, Бет, — простонал он. — Я больше не могу. Еще немного, и меня уже ничто не остановит…
— И не останавливайся, — жарко прошептала она ему в самое ухо.
Рука ее скользнула вниз и, расстегнув пояс его джинсов, легла на плоский твердый живот. А Джошуа уже пробрался к ней под свитер и ласкал нежные груди, едва прикасаясь губами к отвердевшим соскам. Оба испытывали танталовы муки желания.
— Сердце мое, тебе холодно?
— Да… То жарко, то холодно… — слабо отозвалась она.
— Так я согрею тебя самым лучшим способом, какой только есть.
Он встал и разделся, и Бет в сером полумраке крошечного обтянутого брезентом пространства увидела совершенного человека, эталон мужской красоты. Ничего искусственного, никаких накачанных мышечных бугров, все пропорционально и гармонично, как в античной статуе. Он просто великолепен. Хотя, когда он повернулся, Бет увидела, что красота его тела не безупречна. Из-под правой руки до середины спины тянулся длинный грубый шрам. Он, перехватив ее взгляд, отшутился:
— Не всегда же удается точно предсказать начало извержения.
Склонившись над ней, чтобы помочь раздеться, он увидел в огромных светящихся глазах странное смешение страха и желания. Потом увидел ее всю.
— О, ты прекрасна, возлюбленная моя! Ты прекрасна! — прошептал он и, будто не веря глазам своим, медленно провел рукой по плечу, руке, бедру, по всему ее стройному телу.
Потом лег рядом с ней, и они так удобно обнялись, будто проделывали это уже много раз. Но руки их все еще производили некое любовное исследование, и неизвестно, чего в этих движениях было больше — ласки или желания получше изучить друг друга.
— Ты такая хрупкая, Бет, — прошептал он, сжимая ее узкое запястье своей большой ладонью. — А ноги!.. Такие изящные! И как они только умудряются столько бегать по большим пожарам и залезать на вулканы! Как это они не устают?
— Еще как устают, но успевают отдохнуть, когда я падаю!
— Ну вот, теперь хоть понятно, почему ты так любишь падать.
Оба тихонько рассмеялись, ибо в эти минуты взаимного изучения страсть отошла, осталась только нежность, и им обоим хотелось ее как-то выразить, но нежность — такая штука, выразить которую труднее всего.
Но и страсть не дремала, потихоньку она вновь забирала свою власть над ними. Ласки становились все смелее, поцелуи, эти маленькие, чудесные подобия забытья, растворяли их в океане немыслимой неги, сулящей еще большее наслаждение. И вдруг, в один из таких сладостных моментов, Бет вздрогнула и вся как-то сжалась, напряглась, не отталкивая его, но и не принимая больше его ласки.