— Сколько? Два по сто?
— Раз по сто, — скучнея, ответил Кирилл. — И два бутерброда.
С чувством неловкости он вернулся к столику.
— Не тридцать, — подмигнул ему Марат.
Сомов скорчил презрительную гримасу:
— Я таких знакомств давно уже не завожу. Просто хотел сделать женщине приятное, а она не отзывается. Так о чем мы? Да, об обстоятельствах. Все бы хорошо, да обстоятельства вдруг складываются не в твою пользу. Благие намерения часто лопаются, как мыльный пузырь. Пшик — и нету. Предполагал, планы строил — и все прахом. Сейчас-то еще куда ни шло, сейчас многое можно осуществить. Севка вон в круиз собрался — Рим, Париж, Афины. И поедет. Ничего особенного. А я вокруг Европы ездил, так с Наташкой чуть до развода не дошло. Севка только ходить стал, Борька уже намечался, а у меня возможность путевку достать. Обиды, слезы. «Эгоист» и все такое. Обошлось, конечно, ни кто не умер, даже в долги не очень влезли.
— Благие намерения, — задумчиво повторил Марат.
— Да уж, — подхватил Сомов, — если, как говорится, дорога в ад выложена благими намерениями, то это очень ненадежное покрытие. Натрясешься, пока доедешь. Ну за то, чтобы наши благие намерения не разбивались о стенку обстоятельств, — он поднял рюмку и смаху опрокинул в рот.
Марат не притронулся к своему бутерброду, смотрел, как с аппетитом закусывает Кирилл. Золотистые икринки в солнечных лучах были прозрачны, наполнены светом.
— Ты помнишь Колю?.
Вопрос был неожиданный, Кирилл посмотрел на Марата с недоумением:
— Какого Колю?
— Ну, в Ташкенте. После воины на Пушкинской стоял, на трамвайном кольце. Говорили, девушка его ехала на подножке трамвая, Коля окликнул, она оглянулась резко и сорвалась под колеса. А он дал клятву каждую ночь стоять на этом месте. Ну?
— Помню, — наконец кивнул Сомов, но смотрел непонимающе, ждал пояснений.
Недалеко от того трамвайного кольца было общежитие, в котором жила Наташа. Как давно это было! Больше тридцати лет. Буфетчица, с которой пытался он заигрывать, тогда, наверное, и не родилась еще…
— Помнишь, тоже Новый год был, — продолжал Марат со странным волнением. — Нас комендант прогнал из общежития, мы на улицу высыпали. Ночь стояла бесснежная, ясная. Нам весело было, балагурили, смеялись… И вдруг — Коля. Стоит одиноко, продрог, наверное. Кто-то спросил у него время, он ответил спокойно — и не ошибся, минута в минуту, хоть и не было у него часов. Девчонки притихли. Веселье больше не получалось, просто бродили по улицам.
— Было, было, — кивнул Сомов, тоже заражаясь его волнением. — Страшно подумать — мальчишки и девчонки, и это мы. Знаешь, иногда мне человеческая жизнь представляется в виде работающего грохота — все дрожит, вибрирует под нами, и мы поочередно, по классам крупности, проваливаемся, проваливаемся, все ближе к последнему рубежу, к неподвижной решетке… — Но этот настрой не устраивал его, Сомов заставил себя улыбнуться через силу: — В философию ударился. Это со мной бывает в последнее время, ты не обращай внимания. Как ты думаешь, сколько он мог там стоять — год, больше? Ведь каждую ночь? У меня не укладывается — такое себе наказание определить. Да за что? Он-то ни в чем не виноват, если разобраться. Был бы виноват, его б под суд отдали. А он каждую ночь вставал над рельсами и думал, вспоминал, переживал все заново, терзал свою душу… На сколько же хватило его, интересно? Всю жизнь нельзя же себя казнить, без срока. Ведь улеглось же со временем, подзабылось, изгладилось в душе. Женился, наверное, житейские заботы захлестнули… Или нет?