Взглянув на часы, Николай Семенович вздохнул:
— Мне пора. Это хорошо, что мы встретились. А ты после войны непременно поезжай в Туркмению. Землю отцов нужно знать и любить.
— У меня нет отцовской земли, — помрачнев, отозвался Марат.
В нем обострилось чувство сиротства, покинутости, которое коренится в душах воспитанников детских домов и отходит трудно, вновь и вновь вспыхивая, едва только коснется кто больной струны.
— Ну это ты зря, — искренне огорчился Николай Семенович. — У каждого человека должна быть отцовская земля, и у тебя она есть. В тебе обида говорит сейчас. Но обижаться не надо. Что ты о своём отце знаешь?
— Если он бросил меня, в милицию отвел, а сам скрылся, какой же он тогда отец! — почти крикнул Марат.
— Так сам и привел? — усомнился Николай Семенович.
— Не знаю уж, сам или не сам, а мне потом рассказывали: в милицию я вошел, отца зову… Плачу и отца зову по-туркменски. А они не понимают… Потом разобрались. Вышли на улицу, а там никого. В детский дом передали.
— Ну вот видишь, — упрекнул его спутник, — может, вовсе и не отец привел, а кто-нибудь другой, может быть, потерялся ты…
— А чего же он меня потом не искал? Мог бы постараться.
— А может быть, и не мог, — снова сомнение зазвучало в голосе Николая Семеновича. — Время-то какое было. Я как раз в эти годы в Среднюю Азию впервые приехал. Там такое творилось — перестройка быта, классовая борьба, басмачи. Вернешься, поспрашивай, там, люди могут и помнить. Может, какая ниточка и потянется. Ну, прощай, Марат, — протянул ему руку. — Все это после войны выяснится, я уверен. А сейчас нам распускаться нельзя, сейчас нам кремневыми нужно быть, чтобы выстоять и победить. И не верь, что Ленинград сдадут фашистам. Никогда им не бывать здесь. Разве только в качестве пленных. Пока такие люди, как ваш мастер Михайлов, есть, никакому врагу нас не одолеть. Прощай. Может, еще свидимся. Увижу объявление, что открывается выставка картин Марата Назарова, обязательно приду.
Через пять дней принесли в цех газету с рисунком Марата. Только Гаврилы Ивановича уже не было в живых.
8
Час был поздний. Свободных столиков в ресторане не оказалось, но Сева разыскал знакомую завзалом, и та распорядилась накрыть на двоих служебный столик в углу у степы.
— Коньяк и все по высшему разряду, — весело сказал Сева официантке и повел Лену танцевать.
Шумно было, дымно, оркестр гремел. На крохотной площадке перед эстрадой в тесноте танцевали нисколько пар. Сева знал, что красив, завидно сложен, что оглядываются на него, и улыбался снисходительно, встречая мимолетные девичьи взгляды. Не без гордости отметил, что и Лена — самая видная здесь, не чета этим размалеванным кривлякам. В ней необычно сочетались неброская женственность и какая-то настороженность, сдержанность и смелая решимость, даже отчаянность. И все это вместе создавало образ женщины, которая не чужда радостям жизни и умеет ими пользоваться. Так думал о ней Сева, радуясь, что повезло ему.