Помнит еще как на черепашку в колхоз ездили, и район помнит — Ахангаранский. Ползали по склонам зеленых холмов, где уже колосилась пшеница, собирали вредителей в бутылки. Вечерами сдавали приемщику, тот взвешивал и записывал, кто сколько собрал, потом тайком закапывал черепашку. Мальчишки выследили, стали отрывать и сдавать вторично. Но вскоре попались. Шуму было! На собрании обсуждали, стыдили…
В госпиталь еще ходили, концерты давали. Но их к выздоравливающим пускали, никаких особых страхов там не видели.
Зимой сорок второго в комсомол приняли. Под Сталинградом самые жаркие бои шли, она тогда и не понимала, какие это были бои, через много лет только кинохронику увидела, ужаснулась. Из райкома они вышли с Витькой Крестьяниновым, остановились на темной улице и он сказал с чувством: «Я этот день никогда не забуду. Как только год подойдет, попрошусь добровольцем…» К вечеру подморозило, поземка мела по мостовой, по трамвайным рельсам. Улица пустынна была, тиха, тревожна, и окна затемнены. Ей холодно стало в легком пальтишке и парусиновых туфлях, но она стояла рядом с Витькой, смотрела на пустынную улицу, на затемненные мрачные дома и кивала в знак согласия. Но ей на фронт проситься не хотелось, и она стыдилась признаться в этом.
А потом на завод «Транссигнал» направили, там и работала.
Вот и вся война. Ну, сводки, конечно, слушали, киносборники смотрели — про Антошу Рыбкина, — про Швейка. Передача еще по радио была — рассказы неунывающего Сени Ястребкова, песня его:
Вернусь я скоро снова,
И вас прошу не забыть
Про Сеню Ястребкова,
И песни его любить.
Песен тогда много было, хороших песен, она и сейчас любит их слушать, когда передают. Но песни песнями, а ребята их группы стали на фронт уходить — там, видно, не до песен было. То на одного похоронка пришла, то на другого. Но они к тому времени уже рассеялись, работали кто где, жили в разных общежитиях. Однажды ей записку от Витьки Крестьянинова передали: уезжаю завтра в шесть. Утром, темно еще было, она побежала на вокзал. Дождь хлестал, хорошо ей резиновые сапоги подруга дала, ноги хоть не промокли, а так — нитки сухой не было, когда добежала. Трамваи еще не ходили, так что всю Первомайскую в резиновых этих сапогах вымерила. Ни военных, ни новобранцев нигде на вокзале не было. Сказали: в третьем зале. А это и не зал вовсе был, а скверик, штакетником огороженный. Правда, навес был, но худой, капало на людей, которые покорно сидели на узлах. И здесь Витьки и его команды не было. Так с ним и не простилась. Он ей несколько писем написал, она два раза ответила, а потом переписка их заглохла. С Маратом тоже так вышло: он ей писал, а она не поверила, подумала, что нарочно решил не возвращаться, кто в Ленинграде не захочет жить! Она ведь и не представляла, что это такое — блокада. Но если по правде, то и не в этом дело было совсем, а в том, что прислали на завод ребят из транспортного техникума на практику, и среди них был Кирилл Сомов. Конечно, если бы Марат хоть намекнул, что ранен, контужен! Но он не сообщил, она о его несчастьях узнала, уже когда он вернулся, да и то случайно…