Вдруг солнце выплеснулось из-за туч, и все заискрилось, заиграло.
— Солнышко, — с улыбкой, растроганно произнес Назаров, все еще держа полную рюмку на весу, не решаясь выпить, а поставить невыпитую не позволял давний обычай.
— Добрая примета, — глядя в окно и щурясь от яркого света, удовлетворенно проговорил Сомов. — Значит, хорошо посидим. — И упрекнул: — Да ты не выпил еще.
Глубоко вздохнув и зажмурившись, Марат стал медленно пить коньяк.
— Тяжело пьешь, — опять упрекнул его Сомов. — В этом мире все надо делать легко — пить, любить, работать. Иначе радостей не испытаешь в жизни. Наша беда как раз в этом — радоваться не умеем. Белому снегу, солнцу из-за туч, красивой женщине, рюмке вина… Да что там — премию дают человеку, а он хмуро расписывается в ведомости, сумму прописью ставит и деловито бумажки пересчитывает, чтобы кассир не обманул. Не-ет, я в себе эту способность — радоваться — пуще всего берегу. Мой девиз ты знаешь: — все в жизни попробуй, ничем не брезгуй и радуйся всему.
— Ему плюют в глаза, а он говорит: божья роса, — усмехнулся Назаров, нюхая бутерброд. Икра пахла морем и рыбой. — Всему радоваться, это, знаешь…
— Ну, кто мне плюнет в глаза, тому я между глаз так врежу, — сжав крупный кулак и деловито рассматривая его, сказал Сомов, — век не забудет. И порадуюсь. А свое у жизни возьму.
— Еще Козьма Прутков говорил, что нельзя обнять необъятное, — снова возразил Назаров и, откусив ломтик, стал жевать аппетитно.
— Конечно, — спокойно, не раздражаясь, вроде бы согласился Сомов, — в жизни всего попробовать нельзя. Но стремиться к этому нужно. И от плохого не отказывайся: бог увидит — хорошее пошлет. А насчет необъятного — в самом деле не обнимешь, А объятное можно. На наш век хватит объятного.
— Ну и как, удается?
— А что — довелось. Вкусил фирменной похлебки под названием «жизнь». Однажды даже в женской бане мылся, честное слово.
— В шапке-невидимке? — засмеялся Марат.
— Думаешь, заливаю? — обиделся Сомов. — Просто тогда еще вот таким был, — показал он над полом, — хотя помню все отлично, словно вчера только окружали меня нагии фурии с мочалками в руках. Так, раскричались, пришлось, убираться. — Он распахнул пальто, полез в карман. — Еще по одной?
— Я не буду, — твердо отказал Назаров, понимая, что надо было сделать это сразу, еще до того, как подхватил его приятель под руку и повел к парку и через парк к пивному бару.
Конечно же, уступчивость была не от мягкости характера, не от боязни обидеть Сомова, — в нем, оказывается, жило желание выпить, оставшееся с ночи. Тогда он подавил его, борясь с самим собой и с тем, что томило его, — с глухими стенами, рождающими чувство одиночества, с тревожным отсветом за окном, с тишиной спящего огромного многоэтажного дома, в котором, наверное, он один не мог уснуть. А перед Сомовым не устоял.