— Не только говорю. Надеюсь, вы заметили, что во время последних скачек за вами и месье Анри постоянно наблюдают три наших человека? Так вот, сегодня, в день Дерби, я решил подключить к вашей охране еще двух телохранителей.
— Что ж, если вы так боитесь за наши две персоны, я не против. Особенно если эти меры касаются моего мальца. Интересно только, как ваши пять телохранителей разместятся сегодня в жокейской? Вы знаете, что там творится в день Дерби?
— Разместятся, не волнуйтесь.
— Ладно, Мюнез, большое спасибо за работу. Теперь я могу заняться погрузкой?
— Конечно, патрон. — Мюнез отошел.
* * *
Народу в день Дерби на Лоншанском ипподроме всегда собиралось больше, чем обычно, однако то, что увидел Анри, когда они подъехали, превзошло все его ожидания: трибуны, несмотря на вздутые цены, уже сейчас, за два часа до начала первой скачки, были набиты битком. Не успели они открыть заднюю дверь фуры, как к ним тут же бросилось около двух десятков корреспондентов. Все они были с телекамерами, микрофонами и фотоаппаратами; пока Анри и отец выводили лошадей, корреспонденты, честно отрабатывая свой хлеб, крича и перебивая друг друга, задавали вопросы отцу и Анри, а фотокорреспонденты, не теряя времени, лихорадочно щелкали затворами фотоаппаратов. Операторы направляли объективы телекамер поближе. Телохранители во главе с Мюнезом оттеснили было корреспондентов, чтобы дать возможность отцу и Анри войти в конюшню, по, войдя внутрь, Анри понял: уйти от контроля прессы им не удастся и здесь. Повсюду на стенах, потолке, даже на кормушках были укреплены портативные телекамеры и микрофоны. Да, подумал Анри, похоже, сегодня до конца скачек им нельзя будет сказать и слова, чтобы это слово не услышали и не увидели зрители во Всех странах, купивших право на трансляцию. Впрочем, чуть позже, подумав, что его вполне может увидеть даже Ксата, он с присутствием телекамер и микрофонов примирился.
Затем, втянувшись в работу, захваченный подготовкой лошадей к скачкам и самими скачками, Анри вообще напрочь забыл обо всем, кроме дела. Он готовил лошадей, седлал их, взвешивался, проходил допинг-контроль и скакал. Если учесть, что все это ему приходилось делать в тесноте, толчее, спешке, под оглушительный рев трибун, можно понять, что для других мыслей у него не оставалось и секунды. Помехи, неизбежно сопровождающие большие скачки, ему в общем-то не мешали, за время предыдущих выступлений он уже успел к ним приспособиться. Единственное, что его сейчас раздражало, было то, о чем предупреждал отец, — неимоверная толчея в жокейской. Эта толчея была чрезмерной даже для призового дня; во время взвешивания и проверки на допинг ему и сопровождавшим его телохранителям в жокейской приходилось буквально продираться сквозь толпу.