— А вам не пришло в голову сперва поставить нас в известность?
— Молоток! — крикнул папа; я подала ему молоток.
Мистер Нисдон посмотрел в один конец улицы, потом снова на нас. Потряс головой, посмотрел в другой конец. Взмахнул руками. Потом посмотрел на папу и сказал:
— А он будет высоким?
— Не знаю! — сказал папа. Приколотил еще одну доску. — Гвозди!
Миссис Пью просунула голову через решетку в другой части ограды и сказала:
— Джон, налить вам чашку чая?
— Нет, спасибо, миссис Пью! — сказал папа.
Мистер Нисдон сказал:
— Эй, эй, а ну-ка погодите! Я хочу знать, какой высоты будет этот забор! Он уже отбрасывает тень к нам в палисадник и выглядит совершенно чудовищно! Вы не имеете права его возводить без нашего согласия!
Папа продолжал заколачивать гвозди.
Грудь мистера Нисдона начала подниматься и опускаться.
— Знаете что, вы и так нам тут уже поперек глотки! С этим вашим Концом Света и Армагеддоном, да вы еще и штрейкбрехер, — но это уже ни в какие ворота! Я этого так не оставлю!
Папа крикнул:
— Гвозди!
Снова появилась миссис Пью и сказала:
— А может, травяного настоя?
Глаза у мистера Нисдона выкатились. Он хлопнул дверью и ушел в дом.
Миссис Пью через некоторое время вернулась, но к этому времени мы ее уже не видели, только слышали:
— Джон, Джон! У меня и мятный чай тоже есть!
В пять часов начало темнеть. Люди, стоявшие на тротуаре напротив, разошлись по домам. Наверное, они гадали, собирается ли папа строить всю ночь, но никто не пришел и не сказал ему прекратить шум.
Папа велел мне идти в дом, но мне было совсем паршиво, мне нужно было его видеть, поэтому я продолжала подавать ему доски. Однако я очень замерзла.
— А может, хватит такой высоты? — спросила я наконец.
— Такой высоты?
— Мы и так уже улицу не видим.
— Нужно еще в два раза выше! — сказал папа и шлепнул на доски цемент, будто бы хотел их проучить.
Через некоторое время я подавала папе очередную доску и занозила руку. Папа этого не заметил. Я попыталась вытащить занозу, но она обломилась, и после этого каждый раз, когда я ему что-то подавала, мне делалось больно. Уже совсем стемнело, папа повесил на очередную доску керосиновую лампу и продолжал колотить, стоя на двух молочных канистрах. Он попросил меня сходить принести мешок с бутылками, которые собирался сдать, я принесла, он попрыгал на мешке и засунул осколки в цементный раствор наверху и в щели между досками снаружи — там, где цемент еще не застыл. В девять вечера мы вернулись в дом. Папино лицо было красным, вокруг глаз было два белых круга. Он налил нам чаю на кухне, руки его дрожали. Он сказал, что теперь осталось одно — сделать новую калитку, этим он займется завтра.