— Хорошо, доктор.
— Альберт Карлович, — он хотел сказать, зовите меня просто Альберт, но поскольку в здешнем обществе это не принято, сказал как сказал. А жаль. Впрочем, они вполне могут стать друзьями. Даже близкими. И очень бы хотелось, чтобы весьма близкими …
— У вас есть дома валериановое масло?
— Есть, кажется.
— Вам его придется принимать каждый день.
— Хорошо, Альберт Карлович.
— Принимать его должно следующим образом: надобно накапать его шесть капель на кусочек сахару, и сей кусочек медленно иссосать.
— Иссосать?
— Именно. Как леденец или конфекту. Операцию эту следует проделывать три раза в день: поутру натощак, после обеда в шестом часу и за час до ужина.
— Поутру натощак, после обеда и за час до ужина, — повторила Серафима.
— После обеда в шестом часу, — поправил ее Факс.
— Да, поняла.
— Это будет успокаивать вас и снимать боли. А вот для лечения мигрени я вам прописал бы Альтонские капли.
— Альтонские капли? — Она немного приподнялась на подушках, и сползший с нее край одеяла обнажил плечи и грудь, едва прикрытые полупрозрачной кисеей пеньюара.
— Да, — сглотнул он, тщетно пытаясь отвести взгляд от двух округлостей с темнеющими под кисеей сосками. Они словно призывали его трогать их, целовать, иссосать, как конфекты… — Альтонские капли — неоценимое, благонадежнейшее средство…
— И еще у меня какое-то стеснение в груди, Альберт Карлович, — произнесла она таким голосом, от которого у самого Факса словно оборвалось что-то внутри, стало горячо внизу живота и шевельнулась, проснувшись и наливаясь, его плоть.
— Я сей час вас прослушаю, — ответил он с появившейся вдруг хрипотцой и потянулся к саквояжу, боясь привстать, дабы не обнаружить свое восставшее естество.
Факс достал стетоскоп и присел на краешек кровати. Серафима чуть подвинулась, давая ему место, словно призывала прилечь с ней. Ему вдруг подумалось, что было бы славно и устроиться рядом, и приняться за ласки, которых она еще не знала. Он ясно представил себе, как неумело и потому трогательно она начнет прикасаться к нему, а он потихоньку, исподволь, будет научать ее любовным приемам, которыми он хотел бы, чтобы она его одаривала. Она будет запрокидывать голову, стонать от неги и наслаждения, и все это будет не притворно, как это часто бывало с Эмилией Гаттон, и не с животной страстью Алевтинушки, что, кстати, имело свою прелесть, но до умопомрачения естественно и оттого крайне возбуждающе. Он и сам уже воспылал страстию донельзя, но что делать, слаб человек, ибо… ибо…
— Позвольте вашу грудь, — еле справился он с непослушными губами, и, когда Серафима оттянула ворот пеньюара, обнажив основания столь притягивающих взор округлостей, он, вместо того, чтобы приложить к груди стетоскоп, поднял на нее потемневшие глаза и едва слышно произнес: