Быть может, он тогда и почувствовал, что сердце его разбито, — ведь прадед твой был добрым и отзывчивым, — но, мудрый не по годам, он знал, что Человечество не одиноко во Вселенной. Он знал, что, где бы мы ни были, Император всегда находится рядом с нами. Знал он также и то, что во всей Галактике без высшей воли Императора никогда и ничего не может произойти. И если Император пожелал, чтобы он покинул свою семью, свой мир и больше их уже никогда не увидел, значит — уверен был твой прадед — на то была какая-то неведомая ему, но очень важная причина. Он знал, что имеют в виду проповедники, когда говорят нам, что человеку не дано постичь замыслы Императора. Он знал, что это его святая обязанность — следовать по пути, который ему предначертан, пусть даже он сам и не понимал, куда эта дорога его ведет. И вот, целиком полагаясь на милость Императора, твой прадед оставил родной мир, чтобы искать свою судьбу среди звезд…
Надо сказать, что последовавшие за этим годы были для него крайне тяжелыми. Хоть он и не любил распространяться об этом, мне известно, что в бытность свою гвардейцем твой прадед повидал такие чудеса и ужасы, каких прежде не мог себе даже представить. Он видел миры, где миллиардам людей, живущим в условиях чудовищной скученности, приходилось, подобно муравьям, тесниться в гигантских башнях, куда не могли проникнуть ни свежий воздух, ни солнечные лучи. Он видел миры, круглый год скованные льдом, и миры безводных пустынь, которые никогда не знали ни снежных хлопьев, ни капель дождя. Он видел благословенных воинов священных Астартес — богоподобных гигантов в человеческом обличье, как он их сам называл, — и огромные, шагающие машины, настолько большие, что целый фермерский дом мог бы уместиться в каждом из оставляемых ими следов. Ужасов он повидал тоже с избытком — не только самых разнообразных и уродливых ксеносов, но также и существ, которые были в десятки раз хуже.
И все же, хоть он и шел навстречу тысяче и одной опасности, хоть он и был неоднократно ранен — порой, казалось, смертельно, — вера его в Императора всегда оставалась непоколебимой. Пять лет незаметно переросли в десять. Десять превратились в пятнадцать. Пятнадцать — в двадцать. Все эти годы твой прадед беспрекословно выполнял приказы, и ему даже в голову не приходила мысль пожаловаться или хоть раз запросить свое начальство о том, когда же ему будет дозволено уйти в отставку. Все так и продолжалось, пока наконец спустя почти тридцать лет с тех пор, как он был призван, его не направили на Джумаэль IV.