— Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с первой минуты... да и раньше, по письмам уже предчувствовал...
Достоевский держал Анютину руку в своей. Лицо его было бледно и взволнованно.
Не помня себя, Соня бросилась прочь.
...И спустя тридцать лет Ковалевская не позабыла, с какой невероятной остротой и отчаянием пережила крушение своих молодых надежд. Ей хотелось умереть, не просыпаться, не начинать нового дня с прежней мукой. Вспоминая себя ту, жалкую, заплаканную, оскорбленную, она, уже с опытом взрослой женщины, замечала, что сердечные травмы, даже если они получены в юном возрасте, губительны для женщины. Не обманывайтесь высохшими слезами и даже улыбкой. Где-то там, в глубине, под гнетом обрушившегося горя, «на душе, — как писала Ковалевская, — совершается медленный, невидимый для других процесс разрушения и одряхления».
А внешне — да, все улеглось, успокоилось. Соня, как умела, пережила свое горе. Анюта отказалась выйти замуж за Достоевского. Он уехал и вскоре нашел свое счастье — со второй женой Анной Григорьевной, оставшись до конца в дружеских отношениях с сестрами Круковскими.
Надолго, очень надолго вирус влюбленности оставляет Соню. Теперь она скорее Софья Васильевна. Так ее называют новые петербургские друзья, в компании которых нет места нежным взглядам, а идут бурные дебаты о социальных свободах, равенстве полов, всеобщем просвещении.
* * *
...Восемнадцатилетняя Соня, как и сестра, твердо решила продолжить образование. Но генерал Круковский и слышать не хотел ни о каком университете. Чем настойчивее приступали к нему дочери, тем с большей решительностью говорил он «нет». В доме воцарилась гнетущая атмосфера. Не проходило дня, чтобы дверь в кабинет генерала не захлопывалась с оглушительным грохотом и откуда-нибудь из дальних комнат не доносились глухие рыдания. Девушкам запретили выходить на улицу без гувернантки. Круковский все больше склонялся к мысли, что надо скорее покинуть этот зараженный бреднями Петербург и ехать в тихое Палибино.
Действительно, если бы можно было заглянуть под крыши петербургских домов в те шестидесятые годы прошлого столетия, когда сестры Круковские так рвались на волю, то невольно бы пришла на ум мысль о начавшейся настоящей эпидемии семейных разладов.
«Не сошлись убеждениями» — этого было достаточно, чтобы молодежь из богатых семей, покидая отлаженное столетиями житье в особняках и роскошных квартирах, устремлялась на выстуженные промозглым невским ветром улицы. Испуганные родители с ужасом пересказывали друг другу последние новости. Девушки-аристократки, сбившись в кучку, или, как они называют, коммуну, моют грязные лестницы, сами ходят на рынок, стирают и зарабатывают тем, что шьют белье. Угрозы лишить наследства, даже проклянуть, не действовали. На все попытки вернуть беглянок домой те отвечали отказом. Они, видите ли, хотят жить своим трудом и устраивать жизнь по собственному разумению. Конечно, родители могли прибегнуть к силе закона, но поступать так, не боясь огласки и полной компрометации девушки, решались не многие.